Пристрелочник

«Короля играет свита» — давняя средневековая мудрость. Я — не король. Но «свита — играет». Фактом своего существования.

Салман просто смотрит. И начинает улыбаться. Купец узнаёт, в ужасе отшатывается, шепчет:

— Кара касипетин… (Чёрный ужас).

Салман улыбается ещё шире. Мда… от такого оскала и медведь в берлоге уписыется. Какая у меня свита… характерная. Труппа для Хичкока.

— Салман, ты знаешь этого купца?

— Ие. Да. Видел в Янине. Богатый. Можно хорошо… остричь.

Восток, однако: наши говорят — «выдоить».

Салман с гриднями идёт к учану, купцы снова начинают базар. В смысле — общий ропот по теме:

— не… не надь… спокон веку такого не было… не по обычаю… жаловаться будем… блистательный эмир… пресветлый князь… незаконные поборы… торговая блокада… экономические санкции…

И затихают, заглатывая воздух вместе с собственными языками — на верхушку штабеля брёвен выбирается Курт. Внимательно разглядывает сверху людей, наклоняя голову к плечу, принюхиваясь. Потом уверенно укладывается, несколько манерно свесив перед собой скрещённые лапы. Лапки у него… невтяжные когти… когда он их отпускает и сжимает… Вздыхает. И зевает в толпу поднятых к нему лиц. Хорошо зевает, с хрустом. С демонстрацией чёрного нёба, почитаемого как признак злобности. И ряда крупных белых зубов. Почитаемых… аналогично.

«Ну что, обезьяны, побегаем или будем глазки строить?».

Народ «побегать» не хочет. Под внимательным взглядом жёлтых волчьих глаз толпа купцов как-то… сникает. Посматривают по сторонам, в землю.

«Глазки строить» — тоже не хотят.

Тут на флагманском учане начинается возня, крик. По сходням волокут какого-то мужичка с заломленными за спину руками.

— Кто это, достопочтенный? И почему он не сошёл на берег?

Купчина аж приплясывает на месте. Крутится, бьёт себя по щекам, начинает поклон… Увидев мои обтрёпанные сапоги, снова важно надувается. Сейчас будет врать.

«Восток — дело тонкое, Петруха». Южане более эмоциональны — у них солнышка больше, хватает энергии. Культура, традиции это давят. Но… просто надо видеть, надо знать. Язык тела. Вот такого, толстого, замотанного в дорогие тряпки, мусульманского тела.

— Это… это мой человек! Мой слуга! Да! Он мне давно служит! А теперь он очень сильно устал и лёг спать. И не слышал призыв. Это — не преступление. Он не раб и не разбойник…

— Он — вор.

Оп-па! Аггей.

Я не теребил беднягу последние дни. Он ходил по селению, иногда присаживался возле людей, молчал, вздыхал. На соболезнования не отзывался, на вопросы — не отвечал. Любил вечерами смотреть на закат солнца с обрыва. А теперь пришёл сюда. Вытянул руку, тычет скрюченными пальцами и повторяет:

— Вор! Вор!

— Аггей. Агге-ей! Ты меня слышишь? Объясни.

Дьякон пытается подойти. Его останавливают, а он снова, не видя, не обращая внимания на людей, тянется к пленнику. Тот тоже узнал, рвётся из рук удерживающих его гридней, шипит, плюётся.

— Это… он… он насиловал моего младшенького… они положили сыночка… мне на живот… и рвали его… потом этот… ухватил за ножку и… головой об столб… его мозг… в пыли и грязи… они держали меня… впихивали мне в рот… били по животу чтобы глотал…

Теперь двое моих парней виснут у Аггея на плечах. Важный купец суетливо оглядывается и вдруг орёт:

— Кару-жарак ушин! Оларды беат! (К оружию! Бей их!)

И храбро выхватывает ножик из рукава халата.

Муса реагирует мгновенно: бьёт его наотмашь по щекам. Тот взвизгивает, хватается за щёку, получает с другой стороны. Летит на песок. Уже без выкрученного из пальцев кинжала.

— Алып тастаныз! Аяфынзды! (Убрать! Сесть!)

У всех вскочивших вдоль стенки берега людей в руках ножи. Ну, это-то нормально: мужчина в походе всегда имеет ножик под рукой. Но я вижу с пару десятков длинных клинков. Сабли и палаши. Забавно: когда сходили с кораблей — в руках ничего такого не было. Клинки наверняка подцепили под одежду перед выгрузкой. А муромские гридни, которые были на каждой лодке — мне об этом не донесли. Живчик «играет» или локальная инициатива? Муромская гридь считает меня «земством»? Или — чужаком? Или я так уел их с «колосажанием»? При случае придётся подправить. Их восприятие.

Муса роняет нож купца в песок. Не отрывая взгляда от выскочивших на вершину штабеля стрелков Любима. Стрелы наложены — только луки поднять да натянуть. Потом переводит взгляд выше, на край возвышающегося над нами огромной стеной обрыва. Там тоже люди.

— Бейбитшилик! Бейбитшилик! Мир! Мир! Тыныш! Тыныш! Спокойно! Спокойно! Таза кару! (Оружие убрать!)

Я поправляю:

— Кару — лактыру. (Оружие — бросить) На песок. Перед собой.

Муса вздрагивает. От моего… прононса. Снова внимательно разглядывает меня, моих людей, моего волка. И громко повторяет мою команду для караванщиков. Ножи, клинки… о — и множество кистеней! — летят на песок перед линией людей. Не все. Кое-кто прячет за пазуху или в рукав халата.

— Я не знал об этом. Было сказано — родственник. Никто не знал.

Муса пытается оправдаться. Караван-баши должен знать всё о всех людях, животных и товарах в караване.

«Незнание не освобождает от ответственности» — очень верная юридическая мудрость.