Присутствие необычайного

— Нет, нет! Что ты, батя! — вырвалось наконец у Хлебникова. — Замотался тут… А в лето… я хотел обязательно… Отпуск у меня в июне, осенью призываться должен был. Да вот такое дело… — И с истинной, впервые зазвучавшей у него болью: — Прости меня, батя!

— Как же это ты, сынок? — очень тихо и словно бы участливо спросил Егор Филиппович. — Что ж теперь будет?

Хлебников прямо, долгим взглядом смотрел на старика; он что-то внушал ему — что-то самое важное, более важное, чем все бывшее сейчас реальностью: суд, конвой, преступление, ожидание приговора. В прозрачной, бледной голубизне этого взгляда можно было прочитать: «Верь мне, не мог иначе… я такой же, как был… я твой, твой!»

И произошло нечто труднообъяснимое: старик что-то уразумел, он покивал, будто понимая, своей голой, наморщенной головой. Отвороты его полушубка разошлись, и стали видны ситцевая, в белый горошек, косоворотка и помятые лацканы пиджака с медалями на пообтершихся ленточках: «За отвагу» и «За победу над Германией».

Милиционеры — оба молодые, в новеньких фуражках с золотыми кокардами, похожие друг на друга и своим румянцем, и одинаковым выражением как бы неучастия в том, что непосредственно их не касалось, своей отчужденностью от всего личного, — терпеливо дожидались конца этой встречи. И одинаковая хмурая суровость на гладких, выскобленных лицах маскировала их добрую досаду: трудно все же было не посочувствовать старцу ветерану, которого постигло напоследок такое несчастье.

А старец кивал расслабленно, и в его шепелявом бормотании можно было разобрать: «Чего не бывает… Всякое бывает… Беда-то, вот беда!»

Хлебников не шевелился. И словно неощутимый ветер обдувал его, холодил помертвелое, как в стужу, с заострившимися скулами лицо.

— Ой, Санька! — звонко, страдальчески воскликнула Настя. — Чего ты сделал?! Чего теперь-то?.. Не будет теперь тебе прощения!

Хлебников перевел взгляд на нее и опять насильственно заулыбался.

— А такой… крошка был ласковый!.. — подивилась она. — В четыре годика читал уже…

— У Кати вы были? — тихо, быстро спросил Хлебников. — Мне об ней и спрашивать страшно… Она как? — Несмотря на терпение милиционеров, следовало, однако, торопиться кончать разговор.

— Были, были… — Настя плакала, размазывая пальцами слезы по щекам. — Неживая сделалась Катерина. Ничего не говорит, как мраморная сделалась… Ой, Санька, чего ты сделал?! Юльевича зарубил, Катерине жизнь сгубил… и себя не пожалел.

Она протянула ему фанерный посылочный ящичек.

— На вот, я собрала тебе: сахар, сухари, краковская колбаска. Копченой не достала.

Но тут один из милиционеров решительно вмешался:

— Нельзя так-то гражданка! Только в установленном порядке.

Он назвал адрес, дни и часы приема передач, потом тронул Хлебникова за плечо.

— Свидание также можете получить в установленные дни.

И Хлебников заспешил:

— Вы уходи́те, уходи́те! Я буду писать, и вы мне тоже… А сейчас уходите, зачем вам тут?

Егор Филиппович подался к нему, качнулся, переступая…

— Не увидимся больше, сынок!.. — Прошепелявил он. — Плохой я стал. А ты живи, жизнь — она везде… А я тебе не судья… Я никому больше не судья. Ты живи, сынок!

Он виновато, просительно смотрел своими закисшими голубенькими глазами в красных, как у кролика, воспаленных веках.

— Можно мне попрощаться? — спросил Хлебников у милиционера.

Тот не ответил, но отвернулся. И Хлебников лицом ткнулся в жиденькую бороду старика, в воротник полушубка, пахнувшего знакомым с детства запахом бараньей овчины и махорки. Потом поцеловал Настю в мокрую, соленую щеку.

Через три-четыре шага он обернулся: батя и Настя стояли там же, где расстались с ним. Егор Филиппович все кивал; зареванная Настя смотрела вслед с полуоткрытым ртом, как в изумлении.

А Хлебникова у дверей в коридор ждала новая встреча.

— Саша! — истошным криком окликнул его встрепанный мальчуган в распахнутом пальто, открывшем тонкую голую шею.

Хлебников рассеянно, как бы не узнав, кивнул — он еще не справился с собой после прощания.

— Саша, я все равно… Ты не думай, что я… — выкрикнул с легкой грузинской интонацией мальчик. — Если ты его… значит, он заслужил.

— Ты?.. Ираклий?! — Хлебников на мгновение приостановился.

— Я, я!.. Я все равно за тебя!

Мальчик продирался к нему напрямик, раздвигая стулья.

— Ты за меня, а я за тебя — полный порядок, — возвысил голос Хлебников. И вдруг невесть с чего подмигнул: то ли он считал, что ничего чрезвычайного, не происходило, то ли хотел утешить приятеля.

И мальчик, которого звали Ираклием огорошенный, умолк. Хлебников уже на ходу кинул:

— Гляди веселей! Напишешь, как там у нас во дворе, и вообще… Еще увидимся.

Он зашагал дальше в обществе своих конвоиров. А на смуглом, девичье-нежном лице Ираклия долго еще оставалось выражение преданности.

4

— Ну, какие будут мнения? — спросил судья Иван Захарович Анастасьев и поглядел на заседателей: Аглаю Николаевну Бирюкову, заведующую сберкассой, и Антона Антоновича Коробкова, строителя, бригадира каменщиков. Не рассчитывая на немедленные ответы, он отвернулся и взглянул в окно.