Ираклий нахмурился, на этот раз без кокетства. Взрослые вели себя безобразно — воевали с инвалидами, что бы ни послужило тому причиной.
— Подожди! — бросил он Наташке. — Черт знает, что они там?! — и вновь выскочил на балкон.
Толпа перед бойлерной выросла ненамного, но зрителей на балконах, в окнах, в подъездах прибавилось. А мужчина в желтой майке протолкался на открытое место и швырнул-таки — швырнул! — палку. Он прицелился, как целятся городошники, вытянув на уровне глаз жилистую руку с палкой, — и метнул! Описав дугу, палка упала у самых костылей бывшего летчика. Тот невольно отшатнулся, чуть не опрокинулся на спину, и девочка в сарафане взвизгнула…
У Ираклия вырвалось: «Ой!» — он сам будто пошатнулся в этот миг. И негодуя на взрослых, и сердясь на инвалидов, на их безответное бессилие, он сорвался и побежал. Не стоять же сложа руки, как эти дяди и тети на балконах…
— Ирка, а я?! — воскликнула Наташка, когда он проносился мимо.
— Не опоздаем, не опоздаем! — крикнул Ираклий.
«Надо в домоуправление, — решал он, мчась по лестнице. — Ах, черт! В конторе сегодня выходной… Тогда — в милицию!..» Не одному же идти против толпы взрослых.
Та жизнь, которой изо дня в день жил теперь Ираклий Коробков: хождение в школу, исполнение кое-каких домашних обязанностей, необходимость в отсутствие родителей присматривать за сестричкой, — эта внешняя жизнь ощущалась Ираклием как бы не вполне настоящей, точнее, предварительной, хотя он и подчинялся ее требованиям: не пропускал уроков, ходил в булочную и за молоком, участвовал в оформлении школьной стенгазеты, помогал учиться Наташке, пошедшей в этом сентябре в первый класс. Но подлинная его жизнь, свободная от практических нужд, шла отдельно от его внешней жизни.
Ираклий был усердным книгочием, и его душа была отдана тем важным событиям, в которых он участвовал, читая о них. Как что-то глубоко личное, он переживал давно прошедшее с его грандиозными потрясениями и с необыкновенными судьбами его избранников, с возникновением и гибелью империй, с великими революциями, со знаменитыми битвами. И сам он едва ли смог бы объяснить, почему именно история древнего Рима так захватила его, ученика средней московской школы, комсомольца, родившегося в конце пятидесятых годов нашего века?