Присутствие необычайного

Новый дом стоял на окраине расширявшейся во все стороны Москвы — и ели, и березы с их зеленой прелестью, с благодатной свежей тенью росли в каких-нибудь двух сотнях шагов, надо было только перейти шоссе, — а там, между корней, стеклянно блестело родниковое, студеное озерцо. Инвалиды прогуливались у озерца, располагались на травке, на пеньках, иногда пели песни тех давних лет: «Любимый город может спать спокойно…», «Землянку», и глубоко в мшистую почву вонзались острия костылей. Ираклий со смешанным чувством почтительного любопытства вглядывался в этих состарившихся, изуродованных в боях победителей. Они вели под руку на прогулку еще одного своего товарища с черной узкой повязкой на выжженных глазницах. Странным образом слепой был весел, много болтал, чему-то смеялся — радовался, должно быть редкой прогулке, а у Ираклия от благоговейного страха холодело в груди.

Однажды он отправился за инвалидами в лесок, чтобы послушать их разговоры — конечно же, о битвах, о подвигах, не осмеливаясь, впрочем, слишком приближаться. Все же из обрывков фраз он кое-что уловил: летчик жаловался на отсутствие в их новом районе приличного гастронома, а танкист сказал, что и парикмахерская не открыта поблизости… Укрывшись за стволами деревьев, Ираклий видел, как танкист достал бутылку водки, стаканчики, все чокнулись, выпили, но их речи не сделались громче — ветераны словно бы стали задумываться, летчик начал вспоминать погибших однополчан, называя их ласково: Васёк, Шурик, Голубок… Потом подошли жены и забрали подвыпивших мужей домой.

Ираклию, как он ни тщился, плохо удавалось вообразить этих стариков сильными и отважными, какими они, конечно, когда-то были. И оттого, что он как бы засомневался в их давнишней доблести, он ощущал себя виноватым перед ними. Неясно хотелось, чтобы великая слава особым образом озаряла этих калек повсюду и повседневно, чтобы они вызывали не только сострадание, но постоянное чувство превосходства над невоевавшими людьми.

А уж то, что сейчас на его, Ираклия, глазах происходило, не имело никаких оправданий… Позади этой малой группки инвалидов и их жен, у самой бойлерной, слепяще пылало, на солнце, отбеленное лезвие бульдозерного ножа, подобного исполинской отвисшей челюсти: стучал мотор, по машина не двигалась. Бульдозерист в черном берете то высовывался из кабины, то скрывался в ней, словно прятался.

Все это было диким, ни с чем не сообразным. Взрослые люди, соседи Ираклия, с которыми он каждодневно встречался, а с иными даже водил знакомство, посходили с ума… Впрочем, с некоторых пор поступки взрослых, их мнения, их взгляды на жизнь, на честь и достоинство вообще не всегда нравились Ираклию; он спорил и осуждал — порой мысленно, а порой и вслух.

— Ирка! — позвала его из комнаты Наташа, сестренка. — Ирка! — так по-девчоночьи звали его в семье сестра и мать. — Что ты там! Идем же!

Ему было поручено отвести ее сегодня на какой-то там утренник в школе — мать, покормив завтраком, отправилась по магазинам, как она объявила. Отец тоже рано ушел.

— Ты как приклеился… Ну, Ирка!

Она была уже совсем готова идти. С утра эта маленькая щеголиха вертелась перед маминым трюмо, расправляя бант, сидевший на макушке, как большая белая бабочка, и любуясь на новые красивые туфельки. Она ставила ножки и так, и этак, носками в стороны, носками внутрь и при этом без удержу болтала:

— …Дети — это большое испытание. Но мы, женщины, не можем без семьи — вы согласны? — Она щурилась, копируя мамину гостью. — Еще чашечку кофе, пожалуйста! — И она любезно улыбалась, изображая маму, принимавшую свою приятельницу. — Семья для женщины — это свой дом, все другое — гостиница, вы согласны? — говорила гостья, испытующе щурясь. — Я абсолютно согласна!.. Попробуйте это варенье, — отвечала мама.

— Идем уже, идем… — отозвался с балкона Ираклий.

Он вернулся в комнату. В конце концов то, что происходило во дворе, его не касалось, — попытался он успокоить себя, да он и не знал, из-за чего там разгорелись страсти. Возможно, инвалиды и вправду позволили себе что-то такое?.. Хотя что они могли себе позволить?!

Почти машинально он тоже посмотрел на себя в зеркало. Оттуда с пристрастным вниманием его оглядел очень юный человек — смуглый, кареглазый, с муравьиной талией, в свежей белой рубашке и в джинсах… С некоторых пор Ираклий стал заботиться о своей внешности — как-то незаметно это началось. В общем, он был доволен ею, далее находил в себе сходство с лермонтовским Мцыри, каким тот ему рисовался, что становилось особенно заметным, когда он напускал на себя независимый вид и встряхивал черными, блестящими кольцами волос. Поэтому он подолгу не стригся — пока не получал замечаний от классного руководителя, а оказываясь перед зеркалом, не мог не тряхнуть волосами и не взглянуть, как это у него получается.

Во дворе шум усилился, и в комнату через раскрытую дверь донесся женский голос, такой звонкий, что показался веселым:

— Мы не разрешаем, мы протестуем!