Присутствие необычайного

А вместе с тем этот докучный микромир быта бывал подчас довольно требовательным. Вот и сегодня надо было куда-то бежать, звонить, хлопотать, чтобы прекратилось безобразие во дворе. Сбегая по лестнице, Ираклий догадался наконец, чем объяснялось это нападение на инвалидов — подумать только! — на инвалидов Отечественной войны. В памяти как осветилось: несколько дней назад к матери приходили из ЖЭКа, просили присоединиться к коллективному заявлению, жалобе…

— Нашлись же люди, — рассказывала мать за обедом, и ее живые, темные грузинские глаза смеялись, — не понравилось им, что инвалиды… ну, всех их знают у нас — те, кто без ног, получили машины. Хоть и маленькие, с ручным управлением, а все-таки машины. И притом совершенно бесплатно… И они хотят построить гараж. А почему им не построить гараж? — Мать рассмеялась вслух. — Конечно, надо построить, раз есть машины.

В тот выходной день она была в чудесном настроении — смеялась по всякому поводу и без повода.

— Знаете, что мне сказала эта, из 103-й квартиры: «Нашим детям поиграть будет негде». А у самой сын школу кончает, шатается по вечерам с гитарой. Потом она говорит: «Гараж — это вечный шум, моторы, ремонт, газы и все такое — очень вредно для здоровья…» А какой шум? — три несчастных коляски. И место для гаража отвели около бойлерной, дети туда даже не бегают, у них своя площадка… Я, конечно, сказала: «Совесть у вас есть, писать заявления на инвалидов?» «Мы к вам от общественности, — говорит, — и ЖЭК нас поддерживает». «Ну, а я вас не поддерживаю», — говорю.

Отец положил ложку на край тарелки и проговорил с убежденностью:

— Уродство души. Инвалид кровь пролил, жизни не жалел, а на него жалоба. Точно — уродство.

— Просто зависть, — легко сказала мать. — Завидуют, что машины бесплатно получили.

— Зависть и есть уродство, — сказал отец. — А в пару ей — жадность, они вместе живут. И человеческой душой питаются. — Отец с тех пор, как стал учиться, любил пофилософствовать. — Дай им волю — сожрут душу без остатка.

— По-моему, зависть — это не то, чтоб у меня было то, что у другого, а чтоб у другого не было… Ну, поели, можно давать второе? — спросила мать, убирая тарелки.

И трудно было не залюбоваться ее ловкими, летавшими над столом обнаженными выше локтей руками, матово смуглыми, с гибкими пальцами, с перламутровыми клювиками ногтей. Но Ираклий не замечал их красоты. Вернее сказать, красота матери давно, как нечто естественное, вошла в само понятие: «моя мама», то есть жизненно самое большое, самое необходимое и доброе, в чем существовал и он сам. Видя, как на нее оборачиваются на улице прохожие, слыша, как соседи называют ее «царица Тамара», он гордился ею, потому что это была «моя мама», а в «моя» был также и он.

Стуча каблучками домашних, расшитых бисером туфелек, открывавших румяные, как яблочки, пятки, она понесла на кухню посуду, толкнула, коленкой дверь. И отец Ираклия проводил ее затосковавшим вдруг, словно бы просительным взглядом. С отцом тоже произошла перемена: такой всегда бойкий, неунывающий, он ныне странно терялся, часто задумывался и смиренно поглядывал.

— Хорошо сделала, что не подписала заявления, — спохватившись, усилил он вдогонку голос, — я буду в домоуправлении — тоже поговорю.

— Много они тебя послушают, — весело, будто радуясь, отозвалась из кухни мать.

— Почему не послушают? Если все скажут, то послушают, — вступился за отца Ираклий, невесть отчего он посочувствовал ему.

«Зачем она так? — подумал он о матери. — И чего они не поделили?»

Казалось, очень неясно, не как мысль, а как ощущение, что, растя детей — его с сестренкой, родители утратили уже право на свою личную, отдельную жизнь; они не то чтобы состарились, но словно лишились возраста — сошли на обочину с той главной жизненной дороги, на которую готовился вступить он, Ираклий. Не придал он большого значения и рассказу матери о происках соседки из 103-й квартиры и тех, кто ее послал: мало ли до чего могут дойти взрослые люди, погрязшие в своей обыденщине, — несомненно, их заявлению не будет дано хода. А между тем эти обыватели не угомонились…

3

Во дворе обстановка, выражаясь военным языком, изменилась. На плоской крыше красного домика бойлерной появился одинокий человечек — вскарабкался, вероятно, с противоположной стороны, где от недавнего строительства осталась неубранной куча кирпичей. Солнце слепяще сияло за его спиной, и небольшая фигурка рисовалась темным силуэтом с красноватым облачком на голове — это распушенные ветерком волосы человечка наполнились солнечными лучами. Его белая безрукавка была распахнута на загорелой груди; он переминался с ноги на ногу, словно приплясывал, веселясь там, на крыше, у самого края, — вот-вот сиганет в толпу. И его неожиданно сильный, твердый басок разносился по двору:

— Семеро одного не боятся… да еще увечного, на деревяшках. Ай да молодцы! Ай, красавцы!