Присутствие необычайного

Не забыл он и обеда с Робертом Юльевичем в «Алмазе»… И вообще, мир, необыкновенно расширившийся для Хлебникова по приезде в город (многолюдная, необыкновенно красивая столица, завод, новые друзья и заводские интересы, литературный кружок, в котором он с таким удовольствием бывал, где он познакомился с Ларисой, заседания комсомольского бюро — и, как на другом полюсе, — семья Сутеевых, Роберт Юльевич, безутешная, если не сказать страшная, судьба Катерины, матери…) — мир был противоречивым… И все открывшееся Хлебникову, естественно, усложнило его внутреннюю жизнь. Но то, что на самой заре его соприкосновения с жизнью: детство в большой полюбившей его семье, вечерние поучения Егора Филипповича, забота и ласка названой матери, первые прочитанные хорошие книжки, то доброе, что легло в основание его жизненных понятий, дало в его душе живые, сильные ростки; Хлебников стал как бы агрессивнее в своих нравственных требованиях. И его агрессивность была результатом не одной только работы разума, он не так уж много рассуждал: «это плохо потому-то и потому», а «это хорошо потому-то», — его оценки чаще возникали эмоционально, как бы сами по себе, опережая его рассуждения. Он и сам порой вынужден был признаваться в чрезмерной импульсивности своих реакций. Сверстники, однако, полюбили Сашу именно за его отзывчивую поспешность; старшие наставники говорили о нем «славный малый» и опасались за его будущее…

…Было уже за восемь вечера, когда Хлебников, взбежав по лестнице, остановился; запыхавшись, перед дверью в квартиру, где обитали Сутеевы. Он торопился, рассчитывая повидаться сегодня еще с Ларисой — она ждала его позднее; словом, воистину некогда было перевести дыхание — так уж складывалась жизнь. На его звонок к Сутеевым ответила тишина, что удивило: Катерина безвыходно сидела по вечерам дома. После еще одного длинного звонка, на который также не послышалось шагов в коридоре, Саша позвонил к соседям Сутеевых. И дверь ему открыла Анна Тимофеевна Жарикова — женщина общительная и благорасположенная.

— А, Сашенька! Что давно не показывался? Загулял?.. Входи, входи! — неподдельно улыбалась она: Хлебникова хорошо здесь все знали, помнили, каким юным он приехал в Москву из «глубинки». — Ох, Сашенька, пора тебе к парикмахеру! Оброс ты ужасно… — Анна Тимофеевна с удовольствием рассматривала его рыжеватую, встрепанную шевелюру. — Целый костер на голове. А росточку вот не прибавил. Ты как питаешься, Сашок, нормально питаешься?

— Вполне, Анна Тимофеевна! Спасибо! Катерина дома, не знаете? — Хлебников усердно вытирал о резиновый половик ноги; дождь хотя и перестал, но было грязно.

— Дома все твои, дома… Давеча я Катерину на кухне видела. Ох, Саша! — мгновенно, без перехода Анна Тимофеевна опечалилась. — До чего ж она изменилась, краше в гроб кладут… Не знаю я, что там у них с муженьком, а только вижу: чахнет. Муженек у нее — сам знаешь, — Анна Тимофеевна сбавила голос, — артист. Не для жизни, для выставки, конферансье, одним словом. А Катерина — женщина безответная, чахнет…

— Да, да, — тихо отозвался Хлебников; он почувствовал какую-то свою вину и, забывшись, все вытирал о половик башмаки, будто шагал по трудной дороге, никуда, как в пантомиме, не продвигаясь.

Анна Тимофеевна вновь преобразилась, забеспокоилась, заспешила.

— Пойду я… боюсь, мой супец выкипит. Звонила я своему — сказали, что пошел домой… Заходи, Саша, почаще! Надо бы нам с тобой потолковать.

Шаркая войлочными туфлями, она скрылась на кухне.

Хлебников постучался к Сутеевым, прислушался — из-за двери не донеслось ни звука. Он нажал на дверную ручку, дверь оказалась незапертой, и он ступил в прихожую. Очевидно, все же кто-то был дома: в прихожей и в столовой горел свет. Хлебников громко позвал:

— Катя! Ау! Роберт Юльевич! Где вы?..

И опять — ни отклика, ни шороха… Саша быстро прошел дальше — он был уже встревожен. И, войдя в столовую, сразу же в первый момент успокоился: Катерина и Роберт Юльевич находились тут, оба рядышком спали за столом — должно быть, просто упились. Роберт Юльевич уткнулся лицом в складки скатерти, голова Катерины лежала на спинке стула. А стол хранил еще все улики недавнего пиршества: стояли пустые водочные бутылки, валялись объедки, куриные косточки, хлебные корки; сильно пахло селедочными консервами и луком.

«Назюзюкались», — с неодобрением подумал Саша в следующую минуту. В глаза ему бросилось алое, как от пролитого вина, пятно, растекшееся по скатерти у головы Роберта Юльевича.