Присутствие необычайного

В наступившей вновь тишине
Я робко шепнул: — Не стоит… —
Было поздно, сбросив шинель,
Германн понтировал стоя.
По-охотничьи щурил глаз,
Провинтил каблуком половицу,
И бубновая тройка легла,
Раскрывшись, будто страница.
Перевертываясь на лету,
Упала семерка… И снова
Руки желтые, как латунь,
Тасуют без остановок.
Упала черная дама,
И сразу запахло драмой!..
Германн руку поднес ко рту, —
Он задыхался… К счастью,
Надвинув на лоб картуз,
Я вышел, не попрощавшись.

Хихикнула одна из маленьких танцовщиц, тотчас же хихикнула ее товарка; чтец смешливо покосился на них,

Утром в комнате на столе,
Закапанном стеарином,
Я дуэльный нашел пистолет
Какой-то системы старинной
И кучу рассыпанных карт…
За окном невесомый, как перхоть,
Снег летел, начинался март,
И ртуть уползала кверху.

Автор оглядел аудиторию, казалось удивившись, что он сочинил такое. Все задвигались, зашумели, баллада понравилась, и праздничное настроение поднялось еще на градус. А старосту кружка сменила у столика румяная девушка с затуманенным, тяжелым взглядом. Ее стихотворение называлось по-старинному — «Поминальник». И еще не улегся полностью веселый шум, когда она начала:

Просвистело ядро из пращи,
И Спартак, пошатнувшись, падает
На круглый фракийский щит,
Расколотый сверху надвое.
Окровавленный Робеспьер,
Пьет отчаянье полной мерою —
Санкюлот в бесподобном тряпье
Сегодня штурмует мэрию.
Фонари запоздалых карет
В ледяной полумгле полощатся,
И расстрелянные каре
Встают на Сенатской площади.
А вот у зевак на виду
Утром апрельским, розовым
Из Летнего сада ведут
Избитого Каракозова.
Версальцы ворвались в Сен-Клу,
И, густою проседью выбелен,
Опираясь на трость, Делеклюз
Уходит навстречу гибели.
Утро встает позади
В стылом тумане, как в ладане,
Барабаны трещат… И затих
Желябов на перекладине.

Голос у девушки был чистый, и ее напевное, однотонное чтение обладало странной внушаемостью. Она не позволяла себе и никакой жестикуляции: стояла длинноногая, в потертых джинсах, в грубых башмаках, пришла, как видно, прямо с работы, опустив вдоль стройного тела руки. Девушка как будто и не горевала явно, читая этот «Поминальник», а строго служила скорбную службу. Назвала она и павших героев гражданской войны, и Великой Отечественной!

Пьяный обер орет
Прусскую песню маршевую,
И босая по снегу идет Зоя —
сестра моя старшая.

Она как бы оборвала чтение, так неожиданно оно закончилось. Ни на кого не глядя, она прошла к своему месту, стуча в безмолвии тяжелыми башмаками. Хмурое выражение ее цветущего лица не изменилось и после того, как кружковцы с опозданием поспешно ударили в ладони. Вежливо, но с видом обманувшихся, огорченных детей застучали в ладошки маленькие танцорки.

— Булавина, слесарь… Ее и мастер побаивается, — шепнул Уланову староста; он словно в чем-то оправдывался. — Талантливая девчонка, но уж больно грозная.

И Уланову показалось: едва ли не все здесь с сожалением, может быть безотчетным, расставались со своим беспечальным, праздничным настроением… Ах, как легко, с какой готовностью, подумал он, люди утешаются и забывают и как трудно, с какой неохотой возвращаются к трагическому и беспокоящему! Вероятно, это было даже естественно, однако заслуживало ли сочувствия?.. Но вот поднялся юноша с унылой внешностью и, перестав хлопать, молча постоял, опустив голову. Встал кто-то еще… И в какой-то момент это в самом деле сделалось похожим на поминальную службу.