Присутствие необычайного

Ему вспомнился далекий дивизионный медсанбат… Фронт, мокрая осень, беспощадность — и Маша Рыжова, сандружинница, его первая любовь, такая короткая и неудачная, даже не замеченная Машей… Тонущий в сырой полумгле коридор школы, где был развернут медсанбат, кровь, сочащаяся сквозь бинты, страдание… Страдание, куда ни повернешься, ужас и страдание… Смертельно раненный комбат — и первый бой, когда он, Уланов, плакал от жалости к себе, — отчаянье, срам!.. Но Уланов остро затосковал, как о невозвратном… Войну нельзя было не ненавидеть, но как все ясно было тогда! Ясно и чисто на душе — в том промозглом тумане, в той кровавой грязи! И какие верные товарищи окружали его в общей великой беде!.. И как он одинок сегодня, одинок и дурен сам себе!

Впереди между деревьями показались белые каменные столбы ограды — там кончалась роща и кончалось их уединение. За оградой в общем гуле угадывались уже отдельные звуки — стук моторов, свистки… — это был их гигантский город. А в городе их дожидались и, может быть, уже тревожились те, кого они обманывали…

Они опять встретились взглядами, и Уланов попытался хотя бы оттянуть неизбежное возвращение по домам.

— Мариам, послушайте! Здесь совсем недалеко есть ресторан. Я никогда там не бывал, мне говорили, вполне приличный ресторан. Вы не проголодались?

— А вы?

— О господи, еще как! — он услышал в ее ответе согласие.

— Ну что же, тогда пошли.

— Пошли! — повторял Уланов громко, чтобы заглушить мелькнувшую мысль: «Только бы не напороться там на знакомых…»

В противоположность Мариам, открыто радовавшейся этой прогулке, он пребывал в крайнем непокое. Он и осуждал себя за то, что прятался, и поглядывал по сторонам, мучаясь вопросом, как сделать, чтобы не прятаться?.. Не мог же он привести Мариам к себе, даже когда жена находилась в поездке, — дома оставались домработница, лифтерша, соседи, как не мог прийти к Мариам — там тоже были соседи, были муж и дети.

Перед выходом из рощи Мариам остановилась.

— К пяти мне, простите уж, очень надо быть дома, — сказала она. — Сына надо покормить.

— Но сейчас только половина третьего, вы успеете, — сказал Уланов.

Она смешливо почему-то взглянула на него.

— Вы так думаете? — ее занимало сейчас что-то другое.

— Конечно.

Она что-то соображала, роясь носком туфельки в лиственной осыпи. И, взмахнув, как в танце, ногой; подбросила ворох легкой листвы.

— Меня надо судить, — весело сказала она. — Я мать-преступница.

Они пересекли улицу и на противоположной стороне вошли в серое, стандартного облика здание гостиницы, при которой имелся ресторан. Им сегодня везло: в этот час здесь почти не было посетителей… Уланов с облегчением оглядел просторный низкий зал, столики, опрятно покрытые еще не тронутыми скатертями, уставленные белыми колпаками салфеток; на каждом столике — вазочка с одинокой беленькой астрой. Здесь было по-провинциальному мило: тюлевые занавески на окнах, какие-то скромные пейзажики в золоченых рамочках — на стенах; небольшая эстрада для оркестра, по счастью пока отсутствовавшего… Уланов и Мариам выбрали столик в дальнем углу. И припадавший на ногу старик официант принял с учтивым достоинством заказ.

Уланов попросил все, что под знакомыми псевдонимами нашлось в меню: салат «столичный», осетрина, запеченная «по-монастырски», филе «по-суворовски», кофе «по-варшавски». Для себя он взял водку, а Мариам согласилась на шампанское. Она тоже с интересом осматривалась и, кажется, позабыла о доме.

— Мы как будто в другом городе, — она радовалась, — как будто приехали в другой город.

«Это было бы чудесно, — подумал Уланов, — город, в котором тебя никто не знает, и мы там одни: я и Мариам…» А у нее заблестели глаза, и ее негритянски крупные губы улыбались. Она умела радоваться, и не только умела — ей всегда хотелось радоваться.

— Вчера я смотрела «Клуб путешествий», — сказала она. — Вы смотрели? Показывали Данию… Такая маленькая страна, как игрушка. Я люблю эти передачи. А вот когда обезьян показывают, мне их жалко, и я их боюсь. Они слишком похожи на людей.

Она и веселилась простодушно и со знанием дела хвалила кушанья, которые подавал хромой официант, хотя ела немного. С ним у нее быстро установился контакт.

— У вас, вы знаете, очень вкусно готовят, просто на «отлично». Я давно не ела такой осетрины… даже в «Национале». Спасибо, отец!

— Соревнуемся… Взяли обязательство готовить все блюда только на «хорошо» и «отлично», — старик посмеивался. — Внучок мой тоже обязался учиться только на «хорошо» и «отлично». Рекомендую филе — наше фирменное блюдо.

Официант симпатизировал этой молодой женщине (Мариам, заметил Уланов, вообще легко завязывала добрые отношения с людьми). На него официант поглядывал холодновато — «не одобряет меня, старого ловеласа», — подумал Уланов.

Он и сам не одобрял себя: даже здесь не смел полностью, открыто отдаться этим недолгим хорошим минутам, то и дело поглядывал на вход: кого еще принесет сюда? И собственный непокой раздражал Уланова. После третьей рюмки водки он не сдержался, дал волю своему недовольству собой, заговорив о первом, что пришло в голову: