Присутствие необычайного

В такси они почти не разговаривали, доехали до Маяковской площади, и там из соображений конспирации Мариам пересела в метро. Перед тем как проститься, она дала Уланову адрес своей подружки, и они условились о дне и часе свидания.

2

Потом в течение месяца они несколько раз встречались в этой голой, почти не обставленной, но уже запущенной квартирке на дальней окраине Москвы. За немытыми окнами открывался пейзаж, напоминавший архитектурный макет, — с белыми одинаковыми корпусами новых домов, с правильными рядами молоденьких тополей и липок, которым еще предстояло возмужать и украсить эти места, с необжитыми вытоптанными пустырями… А в квартирке попахивало строительной сыростью и кое-где отставали обои, клеенные по непросохшей штукатурке; еще не работали лифты, и на седьмой этаж приходилось взбираться пешком, что для Уланова было уже ощутимо. Поистине, ему нелегко давалось это восхождение на седьмое небо.

Мариам попыталась навести здесь некоторый порядок. Она стерла пыль, подмела замусоренные полы, вымыла грязную посуду, оставленную хозяйкой, раковину и ванну, спустила в мусоропровод пустые консервные банки, валявшиеся на кухне по углам; Уланов являлся каждый раз с цветами, и их ставили в порожние бутылки из-под пива и кефира. Право же, все это не играло важной роли. И Уланов, дивясь, часто возвращался к мысли, что свое наивысшее счастье обладания он пережил здесь, в этом бедном неуюте, на чужом старом диване, застеленном, правда, свежей простыней.

Мариам была веселой, ласковой и нестеснительной. Но Уланов так и не понял, как же все-таки относилась к нему эта женщина, — кажется, она больше развлекалась, чем любила: в самые неожиданные минуты он ловил на себе ее любопытный взгляд — взгляд не соучастника, но благожелательного наблюдателя. А когда он говорил — взволнованно, искренно — о своем восхищении ею, о счастье трогать ее, держать в своих руках, она не принимала его слов всерьез — улыбалась и отшучивалась: «Вы первый выдумщик в Москве, я никакая не королева, разве что бутылочная…» Уходя, она нежно целовала его, но неизменно торопилась, и по ее глазам было видно, что ее мысли уже в другом месте, там, вероятно, где был ее дом или работа — ресторанный буфет.

Однажды Уланов предложил взять у него деньги (это после того, как она вскользь упомянула, что в ее беличьей шубке просто неприлично уже показываться, а надо еще платить за взятый в кредит спальный гарнитур), Мариам отказалась от денег, как Николай Георгиевич ни настаивал.

— Ах, милый, — она ласково улыбалась, — я не хочу, чтобы ты подумал обо мне как-то не так… Деньги… Это уже зависимость… Ты должен понять, не обижайся, пожалуйста… — И Уланов раскидывал умом: «Она мне нужна, я уже не могу без нее, мне снова интересно жить, а вот зачем ей я, стареющий, с этим животиком — будь он проклят! — с моими книгами, о которых она вежливо слушает, но не может дочитать до конца?»

Наступило их последнее, по-видимому, в этой квартирке свидание — завтра возвращалась с юга приятельница Мариам, а вместе с нею должна была появиться малолетняя дочь, гостившая во время отпуска матери у родственников. И перед Улановым с Мариам вновь возникало: где и как им встречаться? Об этом и шел сейчас у них разговор, за которым наступило их долгое беспомощное молчание.

…Они помещались все на той же продавленной старой «расшиве», ставшей их ложем. Мариам завернулась в угол простыни, едва хватавшей чтобы прикрыть грудь и живот; из-под края простыни высовывались ее узкие смуглые ступни с алыми ноготками. Голые руки Мариам заложила за голову; ее обильные волосы словно расплескались по подушке. Уланов сидел в ногах у нее, на нем была полосатая — «тюремная», шутил он, — пижама, которую он таскал с собой в портфеле, стесняясь своего тела с начавшей седеть растительностью на груди.

— Коля, пижама — французское слово? — спросила вдруг Мариам.

— Что? — подивился он от неожиданности.

— Пижама — это по-французски?

— Нет, это английское слово. Зачем тебе? — он даже огорчился: «О чем она сейчас думает?»

— Ты ужасно образованный, Коля! — сказала она. — Как рано уже темнеет! Мне на работу скоро.

Он промолчал, поглаживая ее ступни, мелко шевелившиеся, как два гладких зверька.

— Не грусти так, Коля! — мягко сказала она. — Мы что-нибудь придумаем. У тебя есть, наверно, дружки. Наверно, и они уезжают куда-нибудь… за границу, в командировку?

Мариам тоже было грустновато — в большей мере из сочувствия к своему расстроенному любовнику. Она, насколько могла, привязалась уже к нему: он был и добр к ней, и послушен, а еще с ним она не скучала, он знал множество неизвестных ей вещей, интересно рассказывал о дальних странах, где побывал, о знаменитых людях, с которыми водил знакомство, смешно порой шутил… Но ей и в голову не приходило, что ради него она может решиться на что-либо более серьезное, чем эти нечастые их встречи, посягнуть на прочное основание ее жизни — свою семью. А их тщательно скрываемая любовь, право же, была совсем неопасной, казалось, ни для ее мужа, ни для сына.