Присутствие необычайного

Вставали сослуживцы и говорили поздравительные и благодарные слова, на которые имели вполне личные основания — мало кто из присутствовавших миновал санбат, — и подходили к Александре Федоровне и целовали ее спасительную руку. Иные делали в своих тостах упор на то, как прекрасно долголетнее супружество — полувековая верность во всех жизненных испытаниях. С заметным волнением распространялся на эту тему бывший начфин дивизии, майор административной службы Боков, и, может, потому, что у него в семье, как было известно, царил разлад, даже судились они с женой, а его взрослый сын угодил в исправительную колонию. Да и не все сидевшие здесь чувствовали себя довольными — в чем можно было, не сомневаться — своей семейной жизнью. Но в их поздравлениях слышалось подлинное восхищение — не оттого ли, что оказалось возможным и такое: одна любовь и ненарушенное согласие, с юности и на всю жизнь. И хотя водочки на столах стояло не слишком много, с учетом, так сказать, возраста приглашенных, хмельной шумок постепенно усиливался. Да и угощение было небогатое: докторская колбаска, сырок, огурчики, пирожки домашнего приготовления — пиршество устраивали пенсионеры.

Пришлось и Уланову встать для тоста со стаканом в руке. И пока он говорил, он сам удивлялся, с какой легкостью к нему приходили слова о счастье прочной семьи, о правде и чистоте в семейных отношениях, о любви, которой не страшно самое, пожалуй, страшное для нее — годы, время, привычка. Ему каким-то сторонним ощущением даже понравилось, как он говорил: легко, изящно, а его голос звучал очень искренно — ситуация обязывала. «Сложное существо человек…» — сказал он мысленно себе как бы в оправдание, осушив свой стакан. Но на душе не стало легче, и ничего из сказанного им не помогло ему самому. Однако общие долгие аплодисменты, голоса: «Точно, Уланов!», «В самое яблочко!» — были ему наградой. Колышкин, лоснящийся от выпитого, порывался его обнять, когда и он подошел к Александре Федоровне, чтобы припасть к ее руке.

Выступил врач из госпиталя, в котором Александра Федоровна работала уже после войны, и работала долго, не выходя на пенсию. Он прочитал приветствие, подписанное сослуживцами госпиталя, и вручил ей в дерматиновой папке текст, а два молодых человека внесли подарок юбилярам — большой никелированный самовар.

Снова и снова ветераны вспоминали войну, бои и победы… И не только Уланов ощутил, что за этими мирными столами, в этой случайной комнате для кружковых занятий молодежи воскресло нечто большее, чем повод, по которому они собрались, каким бы сам по себе повод ни был житейски значительным, воскресло, а точнее, оказалось нетленным в душе каждого. Каждый, как бы ни жил сегодня, кем бы ни был, являлся частицей этого самого большого и важного. И будто холодноватым, лихорадящим ветерком повеяло оттуда, из той далекой поры, и то давнее и нетленное вновь толкало их друг к другу, и они опять на немногие минуты сделались солдатами, крещенными в одном огне.

Встал Аннинский, бывший сотрудник дивизионной газеты, ее очеркист, репортер и поэт; Уланов хорошо его знал — ослепший после ранения в голову, черные очки закрывали его незрячие глаза. Сосед по столу пододвинул к его руке стакан, налитый до краев, Аннинский нащупал стакан, поднял его, но держал, слегка наклонив, и из него прерывисто проливалось на скатерть; все замолчали, не отводя взглядов от стакана в руке слепого.

— Я хочу, товарищи, сказать… — тихо начал Аннинский, — что женщина — это самое прекрасное, что создал бог… или природа, как кто называет. Женщина — это высшая красота… И я вижу ее, красоту, хотя потерял зрение. Я и вас всех вижу, товарищи! И я вижу тех, кого вы уже не видите, — он почему-то очень тихо, коротко засмеялся, — вижу майора Белозуба (это был командир полка, павший в бою). Каплана вижу, автоматчика, кинорежиссера, вижу батальонного комиссара Мирошевского, редактора нашей дивизионной газеты, мы его под Сталинградом похоронили, рядового Якова Дубнова, нашего ротного корреспондента, замечательно одаренного поэта, умершего от ран в госпитале. — И Аннинский назвал еще несколько имен; за столом никто не шевелился, только глухо постукивали проливавшиеся на стол капли водки. — И я хочу сказать о женщине на войне… Это хорошо, это правильно, что мы их называем сестрами. Они и были нашими дорогими сестрами, нашими утешительницами. Я их тоже вижу: ползают со своими брезентовыми сумками по искореженной земле… под свистящим свинцовым дождем. Земля содрогается от разрывов, а они: «Потерпи, потерпи, миленький! Вот я тебя перевяжу, тебе и полегчает…» Земля трясется, не выдерживает, а они: «Обними меня за шею, миленький, вот так, покрепче обними, мы и поползем с тобой. Ты только лучше держись…» Они, женщины, выдерживали.

Уланову сделалось нестерпимо это слушать, хотелось кричать, куда-то броситься, звать на помощь… А его взгляд, как загипнотизированный, следил: прольется ли еще жидкость из стакана, плясавшего в руке Аннинского, словно именно это и было важным.