— Сперва было не страшно, страх пришел потом, впоследствии. А тогда… Это словно зубное сверло, жужжащее еще до того, как ты открыл рот. Ты должен его открыть и знаешь, что откроешь, и в то же время сознаешь, что ни это знание, ни даже открытие рта не помогут тебе, потому что, даже когда ты закроешь его, эта штука снова зажужжит и тебе придется снова открывать его в следующую минуту, или на другой день, или даже через полгода, но она снова зажужжит, и ты будешь вынужден открыть рот, потому что тебе некуда деться… — И прибавил: — Может быть, в этом все дело. Может, когда уже поздно и ты ничего не можешь поделать, то уже не боишься смерти…
— Не знаю, — сказал Брайдсмен. — Ты не получил ни одной пробоины?
— Нет, — сказал он. — Может, теперь получу. Тут Брайдсмен остановился.
— Послушай, мы летим на патрулирование. Ты знаешь, для чего это делается?
— Да. Искать гуннов.
— И сбивать их.
— Ты говоришь, как Монаган: «А я зашел сзади и снес хвост этому сукину сыну».
— И ты тоже так говоришь, — сказал Брайдсмен. — Идем. Они пошли дальше. Ему хватило одного взгляда на три аэроплана.
— Твоя машина еще не вернулась, — сказал он.