Притча

— Брайдсмен, — окликнул он, но в эту минуту майор скомандовал «Смирно!», а пехотный офицер крикнул: «На краул!» — и, замерев, он смотрел, как немецкий летчик спрыгнул и вытянулся, а человек, сидевший на месте наблюдателя, снял шлем, очки, бросил их куда-то, откуда-то достал фуражку, надел ее, пустой рукой быстро, словно фокусник, достающий карту, вставил монокль в глаз, спустился на землю, взглянул на летчика, что-то быстро произнес по-немецки; летчик стал вольно; потом что-то отрывисто приказал летчику, и тот снова вытянулся, а затем так же неторопливо, как при снимании шлема, но все же так быстро, что никто не успел ему помешать, выхватил откуда-то пистолет и даже секунду целился, в то время как замерший летчик (ему тоже было около восемнадцати) глядел даже не в дуло пистолета, а на монокль, и выстрелил летчику прямо в лицо, повернулся, едва тело дернулось и стало падать, взял пистолет в другую, обтянутую перчаткой, руку и стал отдавать честь; тут Монаган бросился через тело летчика и шмякнул немца об аэроплан, прежде чем Брайдсмен и Торп успели схватить его.

— Осел, — сказал Брайдсмен. — Надо бы знать, что немецкие генералы не дерутся с посторонними.

— С посторонними? — сказал Монаган. — Я не посторонний. Я хочу убить этого сукина сына. Вот для чего я ехал сюда за две тысячи миль: перебить их всех к чертовой матери и вернуться домой!

— Брайдсмен, — снова окликнул он, но майор сказал: «Смирно там! Смирно!» — и, снова застыв, он смотрел, как немец выпрямился (он даже не уронил монокля), повертел пистолет, потом взял его за ствол и протянул майору, затем вынул из-за обшлага платок, отряхнул плечи и грудь мундира, где их касался Монаган, и бросил на Монагана быстрый взгляд, за моноклем ничего не было видно, снова сунул платок за обшлаг, резко козырнул и пошел прямо на группу офицеров, словно ее там не было и ему не нужно было даже видеть, как она разделилась и даже немного смешалась, чтобы дать ему дорогу; два гвардейских офицера пристроились сзади и пошли с ним между шеренгами солдат к столовой; майор сказал Колльеру:

— Займись этим; я не знаю, хотят они этого или нет, но мы не хотим этого здесь.

— Брайдсмен, — снова окликнул он.

— Тьфу! — злобно сплюнул Брайдсмен. — Незачем идти в столовую. У меня в домике есть бутылка.

Потом Брайдсмен догнал его.

— Ты куда?

— Это минутное дело, — сказал он. И тут, очевидно, Брайдсмен увидел его аэроплан.

— Что с твоей машиной? Ты сел хорошо.

— Ничего, — сказал он. — Я бросил ее там, потому что рядом в траве валяется пустая канистра, ее можно подставить под хвост.

Канистра была на месте, тронутый ржавчиной металл чуть поблескивал в угасающем свете дня.

— Дело в том, что война окончена, так ведь? Потому и потребовался им этот немецкий генерал. Хотя зачем обставлять это таким образом, когда можно просто вывесить белую простыню или скатерть; в Поперинге должна быть скатерть, разумеется, она есть и в штаб-квартире у немца, отнятая у какой-нибудь француженки; и кто-то должен кое-что за этого несчастного водителя такси, которого он… В книге не так: сперва он должен был снять железный крест со своего мундира, приколоть его летчику, а потом застрелить…

— Дурак ты, — сказал Брайдсмен. — Чертов дурень.

— Ладно. Это минутное дело.

— Оставь, — сказал Брайдсмен. — Брось.

— Я просто хочу посмотреть, — сказал он. — Потом брошу. Это всего минута.

— Потом бросишь? Обещаешь?

— Конечно. Что мне еще остается? Я просто хочу посмотреть. Он взял пустую канистру, приподнял хвост «SE», поставил на нее, и получилось то, что надо. Почти под летным углом, почти как в ровном скольжении над землей: нос опустился как раз на сколько нужно; и Брайдсмен теперь отказался наотрез:

— Ни за что, будь я проклят.

— Тогда придется взять… — Он заколебался на миг, потом сказал торопливо, многозначительно: — …Монагана. Он согласится. Особенно, если мне удастся подойти к тому экипажу, или штабному автомобилю, или что оно такое и позаимствовать фуражку немецкого генерала. Может быть, хватит даже монокля — нет, только пистолета, я буду держать его в руке.

— Сам посуди, — сказал Брайдсмен. — Ты был там. Видел, чем они стреляли в нас и чем стреляли в этот аэроплан мы. Ты один раз палил в него пять или шесть секунд. Я видел, как твоя очередь прошла от мотора до хвоста по генеральскому моноклю.

— Ты тоже палил, — сказал он. — Лезь в кабину.

— Почему ты не оставишь это?

— Я оставил. Уж давно. Полезай.

— По-твоему, это оставил?

— Похоже на заигранную пластинку, не так ли?

— Поставь под колеса колодки, — сказал Брайдсмен.