Привал на Эльбе

Казаки гаркнули «ура», увидев на горизонте танки и самоходки, врезавшиеся в середину катившейся немецкой колонны. Вслед за танками неслась конница. Немецкая колонна была разрезана на две части, раздроблена на куски.

Лес рубят — щепки летят, сражаются — падают. Падают и при отступлении и при наступлении. Недосчитались казаки многих своих однополчан. Но задание выполнили.

2

Конники, устав от похода, сделали небольшой привал. Желтое солнце светило тускло, негреюще. Кругом белым полотном лежала степь. Комсорг Элвадзе созвал комсомольское собрание. Сидели прямо на снегу, на мешках. Элвадзе вытащил несколько листков, встал.

— Один вопрос: разбор заявления младшего лейтенанта товарища Елизарова Михаила Кондратьевича, рождения 1920 года, занимаемая должность-командир взвода. Рекомендует его в комсомол член партии Пермяков. Какие будут суждения?

— Почему раньше не вступал? — спросил Тахав.

— У нас на хуторе не было организации. А потом война…

Михаил волновался. Примут ли товарищи? Хотя он теперь считал себя воином с незапятнанной совестью, но мысли о первых шагах фронтовой жизни тревожили. Вдруг не примут? Михаил крепко сцепил пальцы. Как он ни пытался внешне держаться спокойно, не удавалось: сердце билось все сильнее и сильнее.

— Пусть фронтовую биографию расскажет!

Михаил снова поднялся в рост, но помолчал, подумал. Не совсем гладким был военный путь. Конечно, он спотыкался, ошибался, но друзья поправляли его, помогали. И он заговорил начистоту:

— В моей фронтовой биографии есть два темных пятна. Первое — трусость во время боевого крещения. Старожилы подразделения все знают. Командир эскадрона хотел отдать меня под суд. Почему помиловал — не знаю…

— Потому, что кровью искупил вину, — сказал Пермяков.

— Второе, — продолжал Михаил, — тоже трусость. В разведке я испугался живого немца-связиста. Когда он был в трех метрах от меня, я, дрожа, просидел в кустах.

— Вы об этом не говорили, — заметил Пермяков.

Михаил вспыхнул лицом: стыдно и горько стало.

Он должен был рассказать Пермякову, рекомендующему его в комсомол.

— Да, надо бы рассказать вам, — согласился Михаил, — моя ошибка. Я думал, что раз схватил связиста — нечего и говорить. Но все равно за трусость в разведке до сих пор стыдно.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — сказал Элвадзе.

Командир эскадрона испытующе посмотрел на него.

— Тут и моя вина, — сказал комсорг. — Елизаров рассказал мне тогда. Я думал, что не надо было еще раз говорить о его трусости, и так он сильно переживал.

— Сколько гитлеровцев убил? — спросил Тахав.

— Поодиночке с десяток набил, да еще прохвостов пятнадцать отправил на тот свет, когда из пулемета или автомата шпарить приходилось.

— А в кукурузе которых гробанул, считаешь? — вспомнил Элвадзе.

— Тех нет — двоих уложил тогда.

— Михаил Елизаров спотыкался, — сказал Пермяков. — Мы учили его, критиковали. Он исправлялся, мужал, вырабатывал характер. Похвально и то, что не обижался за наказания.

— Чего обижаться, ежели сам виноват, — тихо отозвался Елизаров.

— Точно. Кто сам упал, тот не плачет, — подхватил Элвадзе.

— По-моему, достоин быть в комсомоле. Я рекомендую, — сказал Пермяков, посмотрев на Михаила.

— Возражений нет? — спросил Элвадзе. — Нет. Поздравляю, — пожал он руку товарищу.

Ждать было некогда. Люди шумно поднялись, разминая отекшие ноги.

— По коням! — скомандовал Пермяков.

Поход продолжался. Вскоре ехавшие впереди заметили на горизонте смутные очертания строений. Это оказался совхоз, недавно освобожденный от немцев. В нем решили на время остановиться.

Елизаров расхаживал по саду возле хаты, в которой расположился на житье. С удовольствием и гордостью вспоминал слова Пермякова: «Достоин быть в комсомоле». Он с ненавистью посмотрел на следы немецких подошв, еще не стершиеся с садовой дорожки.

Елизаров зашел в оранжерею. Ходили слухи, что старый садовник не испугался немцев. Даже при них ухаживал за цветами и растениями. Немцы перед уходом бросили бомбы в оранжерею, был убит и старик садовод, но жизнь здесь не замерла. Кое-где зеленели саженцы. В одном месте цвел кавказский сетчатый ирис. Михаил сорвал мечевидный листок. Ему хотелось сохранить его, как память об освобождении этого цветущего южного сада.

Елизаров сел на раму одной клетки, хотел записать в свою книжечку приятное, волнующее событие-освобождение Ростова. Но вдруг вспомнил Веру. «Была бы она жива — ей послал бы этот цветок, а теперь кому?»

Михаил перечислил в памяти своих знакомых. Адрес нашелся. Пусть этот цветок будет подарком за шелковую розу, которую на память дала ему свердловчанка. Он начал писать письмо, прямо на коленях разложив листок бумаги, чудом сохранившийся в нагрудном кармане.

«Дорогая Галина Николаевна!