Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Матушка рассказывала о рецептах, потому что когда-то сама всё делала государю. Позже пришли врачи. Что было на этот раз, не знала. Государыне вход в отцовскую опочивальню был закрыт. Её видеть батюшка не хотел. Лизанька боялась всех больных. Старшую цесаревну не звали. Приходила сама, отговаривались сном государя.

   — Аньхен, ты слышала, государь батюшка третий день не встаёт с постели, Маврушка доведалась — боли у батюшки начались.

   — Я пойду к врачу. Немедля!

   — Тебя не пустят, сестрица. Маврушка видела, как они плотно прикрывают к государю батюшке дверь.

   — Но мы же должны. Нельзя так, Лизьхен, нельзя!

   — Государыня цесаревна, шёл мимо, осмелился обеспокоить своим визитом.

   — Пётр Андреевич, сам Бог вас послал. Вы от государя? Как он? Что с ним? Говорите же, Пётр Андреевич, говорите!

   — Сказать-то нечего, Анна Петровна. Врачи полагают, приступ каменной болезни.

   — Но ведь у него уже так бывало, не правда ли? И проходило. Проходило же, Пётр Андреевич? Но почему вы молчите?

   — Мне трудно вас утешить, государыня цесаревна. Не то что приступ силён. День ото дня сильнее становится.

   — Это необычно, Пётр Андреевич?

   — Дохтур говорит, по-разному бывает.

Добилась своего — вошла. Задух тяжкий. Свечей много — окошки занавешены. Спросила потом, почему? Отвечали, как приступ начнётся, стоны на улице через двойные рамы слышны. Вот окна войлоками и законопатили.

Мостовую перед дворцом соломой устлали — больного бы шагами да экипажами не тревожить. Макаров плечами пожал: сами поймут, что ходить им под окнами ни к чему.

К постели подойти не разрешили — всё равно, мол, в забытье государь. Не согласилась: хоть руку поцеловать. А государь глаза приоткрыл. Губами бескровными чуть пошевелил: «Аннушка...»

   — Здесь я, здесь, государь батюшка. Прикажешь, ни на минуту не отойду. На полу спать буду. Только кивни, никто меня отсюда не выгонит. Только кивни!

Глаза закрыл. А губы опять: «Аннушка...» Сказать что хочет, помощи какой ищет. Владыка Федос под руку прихватил: «Ступай с Богом, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, государыня цесаревна. Благословил тебя родитель, а больше не мешай ему. Ступай».

Рука большая. Сильная. Глаза что твои льдинки. «Негоже тебе тут оставаться. Государю и без тебя трудно».

Вышла. К притолоке прислонилася. Слёзы кипят, кипят, глаза обжигают. Руки не поднять.

   — Ваше высочество, вы разрешите проводить вас в ваши покои. Герцог! А он-то здесь к чему. Со всеми поклонами обменивается, перешёптывается.

   — Вы узнали что-нибудь о завещании, ваше высочество? Самое время добиться ответа.

Опять. За горло схватило. И с таким всю жизнь прожить? Господи!

   — Неужели и эта попытка оказалась бесполезной? Боюсь, если так пойдёт, инициатива перейдёт к Меншикову и тогда...

* * *

Цесаревна Анна Петровна,

Пётр I, А. Д. Меншиков, И. Н. Никитин

Рухнула как подкошенная. На пол. Ледяной. Воском закапанный.

«Государь!! Батюшка! Родимый ты мой...» Пальцы в простыню впились. Измятую. В пятнах.

Рука перед глазами. Огромная. Набухшая. Жилы синие напряглись — того гляди лопнут. Волоски чёрные. Редкие. По коже. Ногти синие. С ободочком белым. Губами бы припасть... Не дотянуться. Силы оставили — на колени не встать.

«Звал, государь? Видеть хотел?» Восковое лицо на подушке расплылось. Усы торчком. Глазницы запали. Чёрные. В уголке рта пузырёк. Искрится. То ли от дыхания. То ли от слёз — глаза застит, рассмотреть не даёт. Дышит же! Дышит, батюшка. «Государь...» Приподняться бы. Приподняться. Ртом воздуха не словишь. Вроде и нет его — дохнуть нечем. Всё равно встать надо.

«Батюшка, родимый ты мой...» — «Где была, цесаревна? Сколько искать тебя пришлось...» — Светлейший! Быть не может. Сколько времени к государю подхода не имел. От одного имени государь в ярость приходил. А уж после казни Монсовой и подавно.

— «Будто не знаешь, как его императорскому величеству нехорошо».

Выговаривает! Как хозяин в опочивальне царской стоит. — «Искали, искали тебя. А теперь что уж. Теперь отходит. Не до тебя ему». — «Где была?» Где? Смеётся? В покое своём с Лизанькой. Матушка строго-настрого выходить запретила. На врачей сослалась. Раскраснелась вся — не видала никогда такой.

«Вон видишь, цесаревна, покуда тебя ждал, даже доску грифельную распорядился подать, писать начал...» Макаров. Так и есть кабинет-секретарь. Ему-то что?

На одеяле доска откинута, ровно на обозрение выложена: «Всё отдать» и росчерк. Будто рука вниз скользнула — мелом без смыслу прошлась. «Видишь, видишь, цесаревна?..»

В голове молнией: ждали позвать. Ждали! Воли государевой выполнять не стали — к чему, когда конец близко. Да Господь с ней, с волей. Может, помочь ещё можно было. Снадобье какое... Полотенце мокрое личико потное обтереть. Губы запёкшиеся смочить.