Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Одна надежда с Петром Андреевичем втайности потолковать, хотя и он не то что прежде — опаситься стал.

   — Откуда, Пётр Андреевич, племянника-то опять взяли? Пошто? Нет ведь у него сторонников, нет.

   — Позволь с тобой, цесаревна, не согласиться. Сторонников у царевича-младшего, может, и нет, а вот у светлейшего их предостаточно. Чтобы от Алексашки избавиться, за младшим царевичем пойдут.

   — А мы как же? Мы с Лизанькой?

   — Тут, цесаревна, никакого «мы» уже не осталося. Ты — отрезанный ломоть, а вот насчёт Елизаветы Петровны Остерман прямо предложил выдать её замуж за Петра Алексеевича.

   — За мальчишку?

   — Какая разница. Сегодня мальчишка, завтра в мужика вымахает.

   — Так он Лизаньки на шесть лет младше.

   — Велико дело. Вон у поляков тридцатилетнего короля на шестидесятилетней королеве женили, и ничего.

   — Как ничего? Как же жили они?

   — А так и жили: он в Кракове, она в Варшаве. И всё-то у них ладно получалось. Помнится, она его и в глаза не видала. Да и не хотела видеть. Главное — престол в надёжных руках оказался.

   — И что же с Лизанькой будет?

   — А ничего не будет, цесаревна.

   — Уставы церковные не позволят.

   — Ой, цесаревна, не смеши старика. Уставы! Благословение у Синода на всё получить можно — была бы монаршья воля. Тут всё куда сложнее: светлейшему такой расклад не по душе пришёлся. Вот он с Венским двором и столковался. По их задумке датский дипломат Вестфален придумал за великого князя дочь Меншикова отдать.

   — Которую, Пётр Андреевич? Да и зачем?

   — Которую — всё равно. А в таком случае светлейший при двух молодых некоронованным правителем России станет. Уразумела его хитрость-то, цесаревна?

   — Погоди, погоди, Пётр Андреевич, дай с мыслями собраться.

   — Какие ж тут мысли, Анна Петровна? Гляди-ка, как всё ладно да складно у Александра Данилыча выходит. Преставилась твоя родительница шестого мая.

   — На Иова Многострадального. В ночи ещё скончалась. До утра не дожила. Не простились мы с ней. Не благословились.

   — Какое уж тут благословение, когда без памяти государыня сколько часов лежала. Хрипела всё. Страшно хрипела. Пена изо рта ключом била. Известно...

   — Погоди, погоди, Пётр Андреевич, не говори. Не ровен час кто услышит. Тебе же не поздоровится.

   — Твоя правда, цесаревна. Да это так — к слову пришлось. Ты другое вспомни. Седьмого мая читать завещание стали.

   — А у батюшки — государь ещё жив был: так торопились.

   — Здесь-то никому бояться было нечего. Я о другом. Данилыч при этом объявлен был адмиралом. Мало показалося, так через пять дней сам себя в генералиссимусы произвёл всех сухопутных и морских сил. Сынка Андреевским орденом наградил, обер-камергером назначил.

   — И всё до матушкиного погребения.

   — А как же. Так Александру Даниловичу под опекой покойной способнее казалося. На девятый день императрицу погребли, и прямо с погребения светлейший нового императора в свой дворец перевёз. Забыла, цесаревна? Ни ходу, ни подходу к новому монарху не стало. Ну, а двадцать пятого мая, сама знаешь, обручение Марии Александровны с государем Петром Алексеевичем состоялось.

   — Полно, Пётр Андреевич, полно!

   — Сказать хочешь, государыня цесаревна, обручение не твоему чета? Не уважила тебя родная матушка так, как светлейший старшую свою княжну уважил? Верно. Накрадено у светлейшего сверх всякой меры и понятия, потому и обручальные перстни молодым по двадцать тысяч рублёв каждый надели. На руке не удержишь. Прокопович, известно, проповедь произнёс, будто такой ангельской пары на русской земле со дня сотворения мира не бывало. Чад их всех будущих благословил и прославил.

   — О Прокоповиче говоришь, Пётр Андреевич. А Федос — от батюшки государя не отходил, все мысли его предугадать умел, а как последнюю волю предал?

   — Полно, цесаревна, покойника злом поминать. Эдакой смерти лютой злейшему врагу не пожелаешь: в каменном мешке безысходном, на лютом холоде да в голоде. Он за свои прегрешения уже заплатил.

   — Слыхала я, какой штат у государыни невесты необычайный.

   — А как же. Двадцать пять придворных, певчих, служителей без малого сотня. Лошадей не перечесть. Вроде бы две дюжины цуговых, что Бирон для покойной государыни императрицы родительницы твоей в Германии отбирал, столько же верховых, да из судов штрахоут, баржа да верейка под её собственным штандартом.

   — А сделать с ним ничего нельзя?

   — Со светлейшим-то? На Господа Бога надеяться. Потому как у каждой верёвки кончик бывает, а уж у людской удачи тем паче.

* * *

Цесаревны Анна Петровна,

Елизавета Петровна, М. Е. Шепелева

В дворце что ни день, то праздник. О печальном платье государыня и думать не стала — не к лицу ей. Да и дочерей не понуждала: ни к чему скорбь безмерная. Во всём следует разумный предел соблюдать. Что это за государство в трауре! Так и сказала. Где там в церквах отстаивать, жить надобно! Дела государственные делать тоже. Цесаревна Анна Петровна заикнулась было. Только что не прикрикнула — хватит! И чтоб я более разговоров таких не слышала.