Привет, Афиноген

– И на этом уровне спорить не берусь, не обучен.

Интересную беседу прервал Карнаухов. Осторожно ступая, словно обходя раскиданное по полу стекло, он поднялся на сцену.

– Да, Карнаухов в списке значится, – спохватился председатель. – Он четвертым записан.

– Поломали тебе список, Витя. – Николай Егорович повернул к залу строгие припухшие глаза. Стоял у микрофона, переминался с ноги на ногу, никак не мог начать.

Крик Стукалиной: «Вот он, вот он!» – прервался на коротком не то вздохе, не то стоне.

– Не думал, что так выйдет, – заговорил Карнаухов. – Простой случай, уход на пенсию – а вон ка^г' обернулось… Я коротко. Готовился я, конечно, осветит. состояние дел в отделе, да вижу – это не требуется. Нет, не требуется, Юрий Андреевич, прав Гена–то. Не за тем, видно, мы собрались. А зачем?.. Худо, ребятки! Если появилось желание собраться, чтобы поперемы– вать косточки и свести мизерные счеты, – худо! Тут уж не до фактов будет. Про себя скажу – да, виноват, проглядел. Не заметил, как от полного безделья ожесточилась Клава Стукалина, не почуял, что Афино– ген Данилов превращается из способного работника в ожесточенного говоруна. Занятия ему не нашел, не использовал, как надо, не зажег… Не заметил, как годы мои подоспели, Юрий Андреевич. Подошли мои годы, а так это обидно. Ох, обидно! Не хочется уходить, ребята, а пора. Думал, бороться буду, доказывать. Нечего доказывать, устал. Не Сухомятин меня одолел, не Кремнев. Годы износили и вымотали, долгие годы нашей жизни. Пора, пожалуй, восвояси. Ну, об этом в другой раз, когда вы на прощанье мне часы подарите либо гармонь. Тогда, конечно, и хорошие добрые слова услышу я в свой адрес. Может, Стукалина меня помилует… А, Клава? Ты где там притихла, мой жестокий обвинитель? Ты–то меня помилуешь, а я тебя нет., Советую от души, кто бы ни пришел следом – ты ли, Афиноген, ты ли, Сабанеев, гоните в три шеи Стукали– ну и ей подобных. Не работают они сами и воздух здорово портят. А я это допускал и потому виноват. Добрым хотел быть напоследок, стал людей к старости жалеть. Чутье потерял. Значит, действительно пора уходить на покой. Пора! Думал я… эх! – съежился Карнаухов, отгородился ото всех ладонью, понес по ступенькам свое массивное тело. Ни на кого не глянул, добрался до прежнего места, сел, склонил голову. Опять рукой под рубашку – потер, очень там сигналило, давило. Пора!

Звуки, издаваемые множеством людей, имели и множество оттенков, но сейчас, после отречения Карнаухова, по собранию прокатился гул, обозначавший только сочувствие и растерянность. «Э-э!» – выдохнули несколько десятков ртов. «Наконец–то!» – подумал Крем– иев и с облегчением присоединил к общему вздоху и свое маленькое: «Э-э!» Он даже чуть было не вскочил и не пошел к Карнаухову, но, оглянувшись, заметил на себе взгляд Николая Егоровича, полный насмешливого сожаления, и удержал сентиментальный порыв. «Нет, пожалуй, еще не конец–то, – насторожился он. – Пожалуй, Карнаухов всех перехитрил. И меня в том числе».

От истины он был недалек, ошибался в одном, каждое слово Карнаухов произнес от сердца, особенно и не задумываясь над тем, что говорил. Он как раз не хитрил, но результатом будет вскоре докладная записка директору, подписанная двумя третями сотрудников отдела с просьбой (имеющей оттенок угрозы) оставить Карнаухова Николая Егоровича в покое.

Выступать больше никто не захотел, и через пять минут Виктор Давидюк объявил собрание закрытым. Оно продолжалось ровно полтора часа.

Кремнев сразу направился к директору доложить о новостях. Вскоре прибежала взмыленная секретарша, разыскала Афцногена Данилова, смолящего с друзьями на лестнице, и велела срочно идти к Мерзликину. Смотрела она при этом на Афиногена, как на конченного человека.

– Не дрейфь, – напутствовал Данилова Сергей Никоненко, – тебя, разумеется, с работы турнут, но при твоих данных ты легко устроишься грузчиком ня молокозавод.

Мерзликин принял Афиногена вежливо и с пониманием. Сосредоточенный Кремнев листал журнал за маленьким столиком в углу.

– Уже не болеете, Данилов? – осведомился директор.

– Немного еще болею.

– Приятно познакомиться. – Мерзликин сам не садился и его не приглашал. Стоял неподвижно посреди кабинета, но было такое впечатление, что он ходит вокруг Афиногена, разглядывает его со всех сторон и даже ощупывает.

– Значит, считаете – отдел следует аннулировать? А Карнаухова оставить?

– Всех пора на смену! – авторитетно подтвердил Афиноген.

– Карнаухова–то куда?

– Его в другое место.

– Заведующим?

– Конечно. Или замом к себе возьмите. Хороший будет зам. Не лизоблюд.

– Так, так, Данилов. Что ж, надеюсь, вы юноша последовательный и от своего мнения не отступитесь. Значит, выйдете из больницы и сразу заявление? Или месячишко поработаете еще?

– Я долго буду работать, Виктор Афанасьевич. В порядке реализации права на труд.

– У нас будете реализовывать?

– Где же еще? – Афиноген удивился. – Если я начну скакать с места на место, то буду «летуном».