Привет, Афиноген

– Правильно, – согласился Афиноген, обрадовался. – Наконец–то раскусили! Все уж было растерялись, а тут выщелк! – и готово. Правильно! Я себя уважаю. Да и с вами разговариваю, потому что вы тоже себя уважаете. С теми, кто себя не уважает, скучно разговаривать, не о чем. На ваш вопрос, Виктор Афанасьевич, я ответить не сумею. Карнаухов хороший человек, нравственный человек. Раз вы с ним за столом сидели – должны сами знать. Хороший человек – это впопыхах не объяснишь. Знаете, красивая женщина – попробуйте ее описать. Красивая… и точка. Торжествуй и будь счастлив, что увидел. Уродство, монстра какого–нибудь описать легко, красоту трудно. Это – дар божий. Карнаухов красивый человек, зря вы так за него взялись крепко. Да еще скопом.

Афиноген отдалялся к двери, а Мерзликин – по шажку, по маленькому – его преследовал. У двери не утерпел, опять спросил:

– Карнаухов хороший, а я нет? И Кремнев, вон тоже нехороший? Так выходит?

– Все хорошие. И вы и Юрий Андреевич. Каждый по–своему. У нас такое общество – самое лучшее в мире. Плохих людей почти не осталось.

Мерзликин еще не прочь был поговорить, поспрашивать, но Афиноген пятился, пятился, достиг двери, покивал, поулыбался на прощанье и скрылся.

Директор потирал руки.

– A-а? Юрий Андреевич! Любопытный парень–то, Ох, любопытный. А я люблю, мне нравится. Наплевать, что языком мелет. Молод еще, необъезжен, горяч. Но глаза, ты заметил? Я ведь в его глаза, Юрий Андреевич, как в молодость свою заглянул.

Ликовал директор или горевал, Кремнев так и не уяснил. Мыслями он был уже не здесь, а дома, с Мишенькой, который тоже рос строптивым ослом…

Верховодова схоронили в понедельник днем, а известие о его смерти распространилось лишь во вторник, поэтому на кладбище его провожали только двое– трое соседей. Сухонькую, скисшую Акимовну, обряженную в черное, поддерживал под локоть страдающий Федор Мечетин. Им не удалось заглянуть последний разочек в лицо покойного Верховодова. Двое служителей морга вынесли его в заколоченном гробу и у ворот засунули в крытый грузовичок. Как раз мимо проходил спешивший на собрание Афиноген Данилов.

– Кого понесли? – обратился он к санитарам.

– Верховодова какого–то, – пробасил опухший * дядька с подвязанной марлей щекой, но Афиноген никак не связал сказанное с именем своего знакомца Петра Иннокентьевича. Над свежей могилкой всплакнула, опустошаясь до дна, старуха Акимовна, и рыдания ее вспугнули кладбищенских сорок, в общем–то привыкших к подобным звукам.

В среду в газете появился небольшой некролог. В нем, по обыкновению, перечислялись звания и места службы покойного. Потом года два еще в исполкоме время от времени возникал вопрос о том, что надо бы водрузить заслуженному старику надгробие, но так и не решился, потому что непонятно было, по какой статье расходов проводить деньги, да и кому лично этим заниматься. Впоследствии редкий оратор, критикуя на собраниях деятельность исполкомовских комиссий, не упускал возможность упомянуть этот эпизод. Упоминали даже те, кто и в глаза Верховодова никогда не видел, и фамилию его знал понаслышке. «Что там спрашивать с такого–то и такого–то отдела то–то и то–то, – вещал критикующий товарищ, – когда у всех на памяти история со смертью – хм! – Верховодова. Заслуженный человек, все силы отдавал служению городу, а мы не сумели его даже толком похоронить. Позор, товарищи! И больше ничего».

Над могилой Верховодова неизвестные сердобольные руки приколотили деревянную дощечку, на которой детским нетвердым почерком было выведено:

верховодов П. и.

(1900 – 1977 гг.)

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЧЕЛОВЕК.

КОТОРЫЙ ПРОВОЕВАЛ ТРИ ВОЙНЫ

И ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ.

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ!

10

Однажды мне очень захотелось поговорить с Афиногеном, услышать его веселый голос, узнать федулинские новости, и я дозвонился ему из Москвы. Трубку сняла Наташа, и мы поболтали с ней немного о погоде. В Москве свирепствовала мокрая, слякотная, с утренними вьюгами отвратительная зима, то самое время, когда у больных старых людей случаются сердечные приступы и они почти оставляют надежду дожить до весны. Меня в ту зиму разлюбила женщина, ради нее я много сумасбродствовал и пил вино, не считаясь с надрывающейся печенью. Может быть, она не любила меня – эта женщина, теперь уж точно не могу сказать. Но я верил ь ее обещания и мольбы, которые она подтверждала не меньшими сумасбродствами, чем мои. Мы оба провели в страшном, сумасшедшем опьянении чудесный год, и когда она наконец решила со мной расстаться, это оказалось не так–то просто.