Привет, Афиноген

Новость не была для Афиногена ни хорошей, ни плохой, да, пожалуй, и новостью не была. Весь вчерашний день он собирался позвонить Кремневу и сказать, что помнит о предложении и решения еще не принял. Какое решение мог он принять, если с той минуты, когда вышел из кабинета Кремнева и грохнулся в коридоре, ему ни разу не удалось сосредоточиться. Мысли его реяли легкокрылыми стрекозами, перелетая с предмета на предмет, нигде не задерживаясь. Он и звонить поэтому не рискнул. Думал, отступит болезнь, прояснится разум, тогда, здоровый, он сумеет понять, что происходит. Он не испытывал ни радости в связи с открывающейся перспективой, ни сочувствия к Карнаухову – был безразличен. Чудное дело, стоило ему заболеть, и все, что так полно занимало его, мучило, – работа, планы на будущее, отношения в отделе, – все показалось не дороже выеденного яйца.

Капитолина Васильевна прикатила в комнату тележку с завтраками для «неходячих» больных. Афиногену опять дали тарелку каши, сваренной из совершенно непонятного сырья – то ли пшена, то ли овса, – и стакан слабенького чая с кусочком подсушенного хлеба.

– Рыбки бы постненькой, – взмолился он. – Хочется покушать. Шашлычок бы на косточке.

– Хорошо, если появился аппетит, – отметила медсестра, заботливо поправляя одеяло. – На обед принесу паровую котлетку.

– У него аппетит и не пропадал, – с досадой сказал Вагран Осипович.

– А вы почему не идете в столовую, Кисунов?

– Спину ломит.

– Сюда я вам не привезу. Нет распоряжения врача.

– Aral Вам обязательно нужна бумага. Вы разве не видите, в каком я нахожусь состоянии.

– Сами виноваты. Зачем безобразничали с утра. Пожилой человек…

– Отдайте ему мою кашу, – сказал Афиноген, – а я пойду в столовую.

Кисунов обиделся чуть ли не до слез. Он вылез из постели, накинул халат и отправился завтракать.

– Удивительный человек. – Капитолина Васильевна приглашала Афиногена разделить ее необычайное удивление. – Несчастная его жена, которая с ним живет. Все ему не так, не по нему. Уродился же такой.

– Он больной, – возразил Афиноген, – поэтому и капризничает.

– Какой он больной! Давно здоровый. А выписать нельзя, пока сам не попросится. Все боятся его жалоб. Жалобами замучает. Потом три месяца придется его жалобы разбирать.

Она удалилась, горестно вздыхая и продолжая удивляться разнообразию человеческих характеров.

Афиноген проглотил несколько ложек каши, залпом отпил полстакана несладкого желтого чая, похожего на крапивный отвар, и быстро составил посуду на тумбочку. Развернул сверток, принесенный Фролкиным, и присвистнул. Брюки Семен притащил те, которые он приготовил нести в химчистку. Они валялись на виду, на стуле, и, конечно, Семен схватил именно их, решив, что для больницы лучше и не надо. Рубашка, правда, приличная, но тоже помятая – пол ей, что ли, Семен успел подмести? – и без двух пуговиц внизу. Это ничего, заправить в брюки, и ладно. Афиноген начал, сидя в постели, натягивать штаны и тут только заметил, что Фролкин не захватил ремень. Вдобавок, пуговицы брюк не застегивались, мешала пухлая повязка.

Афиноген завернул рубашку в газету, укрылся одеялом и стал ждать. В десять должен быть врачебный обход, смываться до десяти не имело смысла.

Вернулись Грища Воскобойник и Кисунов.

– Опять гречку давали, – сообщил Григорий, – надоело. Зато салатик ничего был, помидорчики, лучок. Я три тарелки навернул. Мне Дуська с кухни дала, хорошая девка. Может, мне приударить за ней. Как считаешь, Вагран Осипович?

Тот развернул «Известия» и начал читать колонку объявлений. Воскобойник, как всегда растроганный бесплатным завтраком и перспективой вскоре так же бесплатно пообедать, был оживлен и склонен к умствованию.

– Нет, что ни говори, тут жить можно. Питание, телевизор, опять же уход. А зарплата идет. Вроде как мы за границей в командировке. Там, я слышал, зарплату прямо на книжку переводят. Там год отбарабанил, приезжаешь – пожалуйте ваши тыщи получите в сохранности. Ты не был за границей, Гена?

– Нет, не был.

– И я не был. Жаль.

– А я был, – неожиданно скрипнул Кисунов.

– Где это ты, интересно, был? В Тамбове, что ли?

– В Германии был. Два года. В пятьдесят восьмом и в шестидесятом. – Кисунов не надеялся, что ему тут же поверят, оттого голос его приобрел страдальческую интонацию, которой так мастерски владеет артист Смоктуновский в роли Гамлета.

– Так расскажи, чего ты там производил у немцев. – Воскобойник подмигнул Афиногену, приглашая его принять участие в разоблачении заграничного специалиста. – Или секрет? Скажешь?

– Секрета нет, хотя, может, и был. Только для секрета срок давности истек… Вам, Гриша, рассказывать что–либо без толку. Вы же мне не верите… Я не удивляюсь, что вот он не верит, – кивок в сторону Афино– гена. – Но откуда у вас, Гриша, у рабочего человека, этот нигилизм.

– Чего? – переспросил Гриша Воскобойник.

– Нигилизм, то есть некоторым образом отрицание всяческих идеалов?