Привет, Афиноген

Вдруг Воскобойник заворочался и сел в постели. Одновременно на крик открыла дверь в палату дежурная медсестра Капитолина Васильевна. На замысловатую позу Ваграна Осиповича они отреагировали по–разному, это и понятно. На медсестру взирало полное затаенной печали лицо Кисунова, а Гриша Воскобойник лучше всего разглядел худощавый зад, обтянутый лиловыми больничными трусиками.

– Господи! – воскликнула медсестра, привалилась к косяку и чуть не выронила банку с градусниками. – Что вы над собой такое произвели?

Гриша Воскобойник принялся хохотать и в продолжение дальнейшей сцены спасения Кисунова взрывался и исходил звуками, напоминавшими движение небольшой лавины в горах Кавказа. Афиноген вторил ему, стараясь обеими руками удержать на месте бинт, извиваясь от боли и судорог смеха.

Гриша разогнул непокорное тело новоиспеченного йога и оставил лежать его на полу. Капитолина Васильевна сунула ему под нос ватку с нашатырем. Кисунов чихнул, зверовато повел очками и сказал плачущим голосом:

– Как не стыдно, товарищи, смеяться в такую минуту.

– Перестаньте! – попросил Афиноген, сам он не в силах был остановиться, новые и новые волны сотрясали его. Хохот Гриши Воскобойника достиг невиданных размеров. Он смеялся так, как не смеются люди над одним каким–то случаем или шуткой. Казалось, этим смехом он ставил крест на прошлом: на болезни, на любви, на неудачах и потерях, и обращал перекошенное хохотом, умытое соленой влагой лицо навстречу новому светлому будущему.

– Ух ты 1 – взвизгивал он. – Ну отмочил, Вагран! Оох! Не могу! Один зад наверху. Ой–ой, спаси меня, Капитолина! У-уа!

Смех его иссяк мгновенно, как вода, канувшая в раскаленный песок. Капитолина Васильевна оставила им градусники и ушла, сказав, что обязательно доложит об очередной выходке Кисунова на пятиминутке. Вагран Осипович перебрался к себе на кровать, натянул одеяло до подбородка, тоскливо глядел в потолок. Возможно, он размышлял о многих терниях, которые еще подстерегают его на пути к звездам. Грустно стало в палате. Но ненадолго. Гриша Воскобойник попросил:

– Ты, Ваграныч, когда в другой раз будешь в лягушку играть, предупреди меня. Я уйду из палаты. А то так от смеха загнешься, и вся недолга.

– Ой, – сказал Афиноген. – Не надо, Гриша. Ведь чувствую, шов расклеивается.

– Не только шов, весь живот у меня оторвался. Надо нам вместе к Ваграну с просьбой обратиться от имени всего нашего коллектива. Пускай он упражняется в другом месте. Хотя бы и в сортире.

С кровати Кисунова прозвучал задушевный трагический голос:

– Слушаю я вас, ребята, и становится мне тягостно на сердце. Неужели вам доставляет радость мое несчастье? Я ведь чуть не погиб пять минут назад нелепой шутовской смертью. И что? Повергла ли моя гибель в печаль хоть одного человека? Нет, этого не было. Над собой я услышал один первобытный кощунственный гогот. Неужели так устроен человек, что ему доставляет радость беда ближнего? Поведением Гены я не удивлен, бог с ним. Но с тобой, Григорий, мы ведь подружились. Неужели ты нисколько не пожалел меня?

– Я же тебя спасал, Вагран Осипович, разве забыл? Я тебя обратно из лягушки превратил в человека. С тебя по совести причитается.

Перед самым завтраком в палату, озираясь, как шпион в старых кинолентах, вошел Фролкин Семен со свертком в руках.

– Вот, что ты просил… Говори быстро, как само* чувствие, а то меня сейчас отсюда извлекут.

– Как же ты просочился?

Семен подмигнул, давая понять, что для него преград не существует.

– Ладно, у тебя, я вижу, все в порядке… Поправляйся. В понедельник у нас собрание, будут Карнаухова судить.

– За что?

Кисунов устроился поудобнее, чтобы слушать. Фролкин говорил, наклонясь почти к уху Афиногена. Это Ваграна Осиповича беспокоило и настораживало.

– Уж найдут за что. Будут нового заведующего ставить над нами… Ладно, побежал я. Мы с Сережкой, может, вечером заскочим, тогда все обсудим. Ты, главное, поправляйся. Болит еще?

– Ничего, терпимо. Говоришь, в понедельник?

– Ага.

– Я приду на собрание.

– Конечно, придешь, куда ты денешься. Без тебя и проводить его не будут.

Фролкин исчез, бесшумно растворился в дверях. Кисунов желчно заметил:

– Кажется, начинают разоблачать ваших дружков, Гена?

Он не совсем, естественно, понял смысл сообщения, но догадался, что ничего хорошего Афиногену не довелось услышать. Он ошибся.