Привратник

Заплетаются слабеющие ноги, отказываются служить ему, по-прежнему ухоженному, упитанному. Его накрывает тень – тень ТОГО, что гонится по пятам. Темная, густая, парализующая ужасом тень.

Он кричит. Как он кричит! Спотыкается, падает, оборачивает залитое слезами лицо… Треск костей. Утробный, нечеловеческий звук. Все.

Он перевел дыхание.

Неужели – все?

Конечно, можно растянуть эту процедуру сколь угодно.

Погоди. Я не о том.

Я вижу свое отражение в светлых глазах, вылезающих из орбит. Я чудовищен. Но дело не в этом тоже.

…Его накрывает тень – тень ТОГО, что гонится по пятам. Он кричит. Как он кричит! Спотыкается… Выпадают из кармана перочинный ножик и завернутый в тряпицу леденец. Трясется маленькая, заслоняющая лицо рука. Липнет к виску мокрая прядь тонких волос. Аккуратная, почти незаметная заплатка, которую любовно поставила мать. Капельки пота на носу. Рубец от ожога на правой ладони – помогал бабке по хозяйству, схватился за горячую кочергу. Недостает зуба в верхнем ряду – дрался с соседскими мальчишками. Деревянное колечко на мизинце – самоделка, подарок деда…

Посмотри на него. Посмотри на них на всех. Опомнись и посмотри. Они несчастны. Ты виновнее любого из них.

На него навалилась теперь уже ярость, подмяла под себя усталость и размышления. Я виновнее? Перед кем? Свою вину, если она была, я искупил многократно. Итак?

Тишина. Дверь напряглась, прогибаясь вовнутрь, как кусочек резины.

Одна большая, рыхлая, глумящаяся рожа.

Надо подольше подышать на обледеневшее окно – тогда сквозь оттаявший глазок ты увидишь, как идет снег. Тонкие пальцы быстро мерзнут… Чахнет цветок в горшке на подоконнике.

Посмотрите на невесту – розовое на белом… Розовые щеки, белые водопады шелка…

Наш мальчик пошел, он впервые пошел! Он уже топает, пока неуверенно, но через несколько дней…

Мама, я принес тебе леденец с базара. Я завернул его в тряпицу, чтобы не съесть раньше времени. Вот, возьми!

Спасибо, малыш…

Мутное человеческое море, половодье нечистот.

Земля тебе пухом. Опускайте.

Ты сильно ударился? Где болит?

Яблоки валятся в траву. Спина ноет – наклоняться.

Приходи скорей. Я разогрею ужин.

Баю-бай, огонь горит, деткам спатоньки велит…

Отпирай, Ильмарранен, отпирай!

Дребезжит в петлях засов.

Да остановите же меня, предателя!

Я проклят. Я проклят на все времена. Остановите! Петля тумана на мертвой шее. И деревья поймают в липкую паутину ветвей всех, кто имеет крылья. И земля присосется, как клещ… Остановите.

Ему казалось, что он задвигает засов обратно – а руки вышли из повиновения и вцепились в металл, желая отпереть. Он закричал, что есть мочи, и ткнулся головой в пламя факела. Опалил волосы, но вернул власть над собственными руками.

Засов не желал идти назад. Дверь сотрясали чудовищной силы удары, она прогибалась, как лист картона. Обжигая руки, преодолевая бешеное сопротивление, он продвигал железный штырь по волоску, по полуволоску. Там, снаружи, раздался вдруг сухой звук рвущейся мешковины и сразу – глухой рев. Засов дошел до упора.

Один день… Один час… Один человек – Привратник…

Он отступил, задыхаясь. Ему показалось, что Дверь готова сорваться с петель.

– Не надо, – прошептал он. – Не ломай, прошу. Не ломай же, сволочь! – закричал он вдруг яростно. – Убирайся, откуда пришла! Это говорю тебе я, Ильмарранен!

Факел вспыхнул неистовым белым пламенем.

Сквозь щели между тяжелыми портьерами пробился, наконец, дряблый рассвет. Гобелен, пострадавший от шпаги Эста, за ночь затянул свои раны и был теперь покрыт шрамами.

Они сидели молча вокруг низкого круглого стола, в центре которого, прямо на вырезанных в столешнице знаках и символах, лежал Амулет Прорицателя.

И вот, когда комната наполнилась мутным светом, когда ясно стали видны и ржавая цепь, и сложный вырез на когда-то золотой пластинке, Кастелла поднялась. Вслед за ней поднялся Эст, а потом и Ларт встал, пошатнулся и вцепился крючковатыми пальцами в бархатную обшивку кресла.

– Я предпочитаю сражаться на своей земле… Пусть ЭТО застанет меня дома, – сказал Эст, ни на кого не глядя.

– Ты, Кастелла? – спросил Ларт.

– Ребенок, – отозвалась она безучастно, как сомнамбула.

– Хорошо, – сказал Ларт. – Тогда прощайте. Спасибо, Кастелла, что преодолела неприязнь ко мне и пришла. Спасибо, Аль, что молчишь сейчас, хотя считаешь виноватым во всех бедах – меня. Прощайте.

Я не пошел их провожать – они, кажется, просто растворились в полумраке прихожей.

Ларт тяжело подошел к окну и раздвинул портьеры, впустив в комнату серое, грузное утро.

– Ты тоже уходи, – сказал он мне, не оборачиваясь.

Я не поверил своим ушам. Первой моей мыслью было, что я серьезно в чем-то провинился.

– Хозяин… – пролепетал я беспомощно.

Он обернулся, и я увидел, как сильно он постарел за прошедшую ночь.