Приз

Ощущение любви, ощущение счастья переполняло его тогда. Но он старался скрыть это ощущение, держать его в себе — хотя иногда болезненно чувствовал чрезмерность переполненности, мучение от невозможности освободиться от нее. Он никому не говорил о том, что с ним происходит, — кроме Жильбера.

Да, он сказал это Жильберу, когда тот зашел к ним в конюшню, примерно за неделю до дня розыгрыша Приза. Как обычно, Жильбер остановился у двери и свистнул.

— Кро… Ты свободен?

Как легко и мелко все, что он, всесильный, всемогущий, молодой, полный своей любовью, он — Кронго, Кро — делает сейчас. Очистка денников молодняка, втирание мази в круп Корнета-второго, наблюдение за ковкой… Какая все это мелочь… Как все это знакомо ему, как мелко, незначительно — и в то же время как легко.

— Сейчас, Жиль… Привет… Подожди секунду.

Конечно, отец занят сейчас только одним — предстоящим розыгрышем Приза и подготовкой Гугенотки, Кронго же взял на себя все остальные дела по конюшне. Он, всесильный, всемогущий, полный любовью Кронго, Кро. Он — перед которым ничто не может устоять. В нем сейчас живут одновременно переполненность любовью — и мукой… Но именно эта мука и делает его всесильным.

— Кро… Я подожду?

— Все, Жиль, я готов, — он вышел, щурясь на солнце после полутьмы конюшни.

Вот эти условные слова, которые понятны только им.

— Привет великим…

— Привет — о! — таким же великим…

Они отошли в сторону и сели на скамейку, с которой была видна часть трибун и тренировочный круг. Откинулись на спинку, подставили лица солнцу, зажмурились, застыли. Кронго всегда, было легко с Жильбером. Жильбер никогда не пытался что-то узнать у него, всегда выслушивал его молча, без лишних вопросов. Именно таким Жильбер был нужен Кронго. Но и Жильберу нужен был он, Морис, Маврик, Кро, таким, каким он был. И Кронго хорошо это знал, он знал, что скрывается за этим. Кронго был нужен Жильберу из-за его безнадежной любви к матери. Кажется, Жильбер много раз пытался избавиться от этой любви — и не мог. Любовь была именно безнадежной, Кронго это понимал. Жильбер все знал о матери и Омегву, все — от начала до конца.

— Дашь «наколку», Кро? Или «фонарик»?

Шутки. Обычные шутки.

— Перестань, Жильбер…

— Ну, в крайнем случае — свесь ногу…

— Что тебе даст моя нога? Я не лезу в их кухню.

— Ну, ну… О’кей.

— Ты что — стал поигрывать всерьез?

Все это — блаженно жмурясь на солнце, не открывая глаз. Как легко с Жильбером. Как ощущает он сейчас переполненность счастьем — и мукой.

— Да ну — всерьез. Когда я играл всерьез…

Как его переполняет ощущение любви.

— Когда играешь всерьез — все пропадает.

— Верно… Ты знаешь, Жиль…

— Да?

Солнце. Ксата. Он думает сейчас только о ней — и может надеяться, что она думает сейчас только о нем.

— Кажется, я влип.

— Не понял. Ты о чем?

— Жильбер, я влип. Безнадежно.

Да, после того, как он сказал это, ему сразу стало легче. И Жильбер, несмотря на насмешку, скрытую в его словах, понимает то, что сейчас с ним происходит.

— О-о… Это интересно.

— Нет, Жильбер… Нет. Пойми — кажется, я вмазался. Влип всерьез. Понимаешь?

Жильбер молчит. Как легко сейчас говорить об этом Жильберу — и чувствовать, что он все понимает.

— Насчет  в м а з а т ь с я  в с е р ь е з — это я понимаю, кажется, лучше, чем кто-либо.

Жильберу сейчас горько, и Кронго понимает его горечь и знает причину. Но он переполнен только своим счастьем. Сейчас ему кажется, что Жильбер, понимая его переполненность, забывает о своей горечи. А может быть, наоборот — в этой горечи есть своя радость, и Жильбер чувствует это.

— Кто она? С в о я?

С в о я. Он понимает прекрасно, что это значит.

— Неважно.

— У-уу… Парижанка?

Тишина. Солнце. Что бы он ни сказал сейчас Жильберу — тот все поймет.

— Значит — действительно вмазался всерьез? Она — «культуриш европеиш»?

Все ясно, что хочет сказать этим Жильбер. Белая ли она.

— Нет.

— Так-так-так-так-так. Неужели «наша»?

Он очень хорошо понимает, что значит это «наша». Наша — значит черная.

— Жильбер…

— Прости. И что — хороша?

Тишина. Солнце. Если бы только Жильбер знал, как она хороша. Если бы только он увидел ее.

— Ну, конечно, если ты вмазался, то это какая-то сумасшедшая красавица.

Солнце. Ксата. Переполненность счастьем — и мукой.

— Вот именно — сумасшедшая красавица.

— Дело не в том, что она красавица. Не в том… У нее оттопыренное ухо…

— Ну что же… Сколько ей лет?

Он ничего не отвечает. Сколько нежности сейчас в нем. «Тебе нужна такая обезьянка? Которая ничего не умеет, только — танцевать?»

— Наша, красавица, и, наверное, она прекрасна… Хорошо, хорошо. Не буду ничего спрашивать. Сказал — и довольно. Посидим молча.

— Посидим.

— Просто — я тебя поздравляю.

— Спасибо.

И снова они сидели молча, сидели, не открывая глаз, закинув руки на спинку скамейки, жмурясь на солнце. Да, они теперь все понимали друг о друге, им было легко…

Потом, когда они прощались, Кронго понял, из-за чего зашел Жильбер. Сейчас, перед Призом, он мог интересоваться только одним — есть ли еще какие-нибудь фавориты, кроме Корвета.

— Я не прошу тебя выдавать тайну, слышишь, Кро… Ты просто скажи — отец поедет?