Приз

Смеющиеся, прищуренные глаза Жильбера. Но даже ему нельзя сейчас ничего говорить — даже Жильберу, которому он верит, как себе, который, он знает, никогда ничего не выдаст. И — все-таки…

— Отец всегда едет. Пойми это, Жильбер.

Жильбер смеется.

— Ты же знаешь, Кро, я всегда, в любом случае, ставлю на вас. На фаворита — и на вас. Ради интереса.

— Ну — если ради интереса… Ставь и сейчас.

В день розыгрыша Приза они были в конюшне уже в шесть утра и сразу же прошли к деннику Гугенотки. Диомель стоял у денника и следил, как двое младших конюхов чистят пол. Вместо приветствия молча поднял большой и указательный пальцы, сведенные в кольцо. Это значило — все в порядке, ночь прошла хорошо, лошадь в хорошем настроении. Они вошли в денник — и Гугенотка повернулась, зашевелила губами: ждала обычной морковки.

— Выведи ее пройтись, — отец достал приготовленную, заранее очищенную, морковь.

Гугенотка легко взяла ее, прихватила зубами, осторожно хрустнула.

— Сделаем, шеф. — Диомель надел на кобылу легкий оброток без удила, цокнул, — и лошадь, все понимая, задергала шеей, стала баловаться, уворачиваясь от обротка, присела на задние ноги.

Потом вдруг, увидев, как Диомель улыбнулся, и словно поняв, что капризничать дальше нельзя, повернулась и вышла в проход. Они с отцом вслед за ней прошли во двор, сели на скамейку, наблюдая, как Диомель стал медленно водить Гугенотку по кругу. Сразу было видно, что кобыла сейчас в идеальном порядке, — по сухости и легкости шага, по рабочим мышцам, особенно мышцам крупа и задних ног, сейчас легко и расслабленно перекатывающимся под черной блестящей кожей.

— Как будто ничего, — сказал отец.

— Ничего, па. Да… сколько еще кобыл в заезде?

— Если Генерал ничего не выкинет — одна. Патрицианка.

— Вспомнил. Она заявлена по шестой дорожке. Поедет Клейн.

У них традиционно была третья дорожка, у Генерала — вторая.

— Да. Вот что, фис. Я, конечно, не думаю, чтобы Генерал чего-то опасался или заподозрил. На Корвете ему нечего бояться, сам понимаешь. Но все-таки — вдруг они захотят меня придержать.

— Все может быть, па. На всякий случай.

— Ты знаешь, кто обычно придерживает у Генерала.

— Знаю. Клейн и Руан.

— Все верно. Клейн обычно занимает бровку.

— Обычно. А Руан идет сбоку и садится на колесо. Так — это хорошо.

— Все это меня устраивает — если так и будет.

Диомель отпустил оброток, Гугенотка прошла несколько шагов и остановилась.

— Понял. Руан едет на Идеале?

— Ну да. По первой дорожке. Понимаешь — вдруг они решат поменяться? Так, знаешь — из прихоти?

— Может быть.

— Ведь они думают, что закроют меня играючи. Как стоячего. И вообще — меня в этом заезде никто за человека не считает.

— Да. Этого битюга тебе будет трудней сделать, чем Патрицианку.

— Поведу, поскребу ее немножко, шеф! — крикнул Диомель.

— Давай, давай.

— И вообще — кобыл она обходит легче. А мимо Идеала ты скользнешь играючи.

— В том-то и дело. Понимаешь — боюсь: вдруг в заезде следить, как они там перестраиваются, мне будет некогда.

— Все понял, па.

— Ведь вы с Диомелем обычно следите за заездами здесь?

— Ну да, у конюшен. На третьей четверти.

— А вы встаньте чуть ближе.

— У перехода? А… Генерал? Вдруг он догадается?

— Не догадается. Ему будет не до этого. Да и потом — он в заезде никогда по сторонам не смотрит.

— Хорошо, па.

— Так вот — ты сразу увидишь, как они идут. Если как обычно и Клейн с Патрицианкой ближе к бровке, — значит, все хорошо, подними руку и покажи большой палец. А если заметишь, что они перестроились и бровку держит Руан, — стой смирно, я все пойму.

Кронго ощутил холодок — все, главный заезд уже скоро, через полтора часа после начала, в два.

— Хорошо, па.

За полчаса до заезда на Приз лошади, прошедшие уже разминочные круги, были готовы. Отсюда, от конюшен, хорошо было видно, как некоторые идут, увлекая качалки с наездниками, от рабочих дворов к месту, где весь заезд выстраивается перед паддком, чтобы выехать на торжественный парад. Первыми потянулись американцы — оба в одинаковых сине-белых полосатых куртках и красных шлемах. Американцы ехали прямо через поле, о чем-то переговариваясь с качалок. Их лошади — бравший уже третье место игренево-рыжий Леон и мало кому известный гнедой четырехлеток Бетти класса «один пятьдесят пять» — были в прекрасном порядке. Но, хотя об американцах много говорили, можно было предсказать — в таком заезде их затрут уже со старта. Лошади здесь были равные, Корвет же — а может быть, и Гугенотка — просто выше классом. К тому же места у Леона и Бетти по жеребьевке были неудачные — девятое и тринадцатое. Надо было знать ипподром — фору в несколько дорожек здесь не простят и в обычном заезде. За американцами медленно двигался Руан в шахматном камзоле — на тяжелом с виду вишнево-гнедом Идеале. Чуть дальше подтягивался Клейн на Патрицианке — он был во всем красном.

Отец стоял у качалки в белом шлеме, в белоснежных куртке и брюках, держа перчатки под мышкой, потягиваясь и разминая пальцы. Лицо его было серьезным, хотя он и старался шутить, улыбался и подмигивал — Кронго, Диомелю и Жильберу. Вот сдвинул очки на лоб, потер переносицу.