Приземления

Пошла к администратору и сказала:

– А я видела.

Он же сделал вид, что не понял, и предложил почитать итальянскую газету. Я повторила:

– А я видела, как мистер Романо выходил из отеля.

Он ответил:

– Да-да, он вышел.

Теперь их милость быстро менялась на гнев, и я просто не представляю, что было бы со мной дальше, если бы еще раз не Божье Провидение: в заднем кармане джинс чудом сохранилась неотнятой скомканная пятидесятитысячелировая бумажка, которая решила судьбу предстоящей ночи.

Видела бы ты, как просияли ответственные лица при появлении свернутой ввосьмеро, почти истлевшей купюры! Что-то подобное можно было уловить в лице может быть только одной Рафаэлевской Мадонны, коленопреклоненной перед голеньким пухленьким младенцем, бессмысленно вцепившимся в подол ее драпировки.

… Выслушав длинную торжественную речь о том, какое мне оказано одолжение – девяностатысячелировый номер на восьмом этаже за полцены – отправилась туда спать. Этот номер был так же хорош, как и сто пятьдесят седьмой, но я не ощущала радости, как прежде. Закрыв за собою дверь изнутри, поняла, что устала и что вследствие побоев и таблеток «сахарина» не могу ни на чем сосредоточиться. Я очень испугалась, что такой и останусь: ведь почти все можно преодолеть, если только не потерять разума… Сделала первый миланский набросок – вид из окна.

Вечером, по телефону вызвали вниз: какой-то щедрый чиновник из консулата (а может быть, сам консул) прислал два билета на метро. По возвращению в номер буфетчик, окликнув, угостил тостом и чаем. Запомнилось его худое лицо; темные, грустные, все понимающие глаза.

И вот, утром я приехала в Милан, в консулат. Пройдя, как и все, строгий досмотр на наличие, вернее, отсутствие бомбы в портфолио, приблизилась к стеклянному барьеру, откуда на меня смотрел улыбающийся голубоглазый чиновник-джентльмен. Он узнал меня по многочисленным автографам, оставленным на моем лице Франческо.

– Вы были изнасилованы?…– спросил он с непонятным мне сладострастием, и глаза его, в ожидании ответа, превращались из голубых в желтые. Люди в очереди нетерпеливо подталкивали сзади. Я сухо попросила его выдать мне соответствующий бланк.

В конце концов, это еще не суд.

Глядя мимо, официально разочарованно, он так же сухо поблагодарил меня за «внимание к преступным особам» и выразил сожаление по поводу того, что консулат мне ничем помочь не может, так как я пока еще не американская гражданка (а гражданства в США эмигранты ждут пять лет). Тем не менее я могла бы оставить свой «рипорт», то есть рапорт, в интернациональной, вернее, иностранной полиции.

Дал адрес, как оказалось, ложный.

Но я все-таки нашла эту полицию: огромное одноэтажное, больше похожее на гараж, здание; а перед ним стоит в очереди за бланками для «рипортов» многотысячная, и я не преувеличиваю, толпа – очевидно ничьих граждан…

Когда очередь приближается ко входу в полицию-гараж, ее встречает группа бандитов, одетых в полицейские и в военные униформы; они отгоняют людей назад, – так отгоняют скотину, – пускают в ход дубинки, при этом не говоря ни слова по-английски, и вообще ни на каком другом языке, кроме своего. Я поняла, что это глупая, бессмысленная затея: искать мистический конец очереди за мистическими бланками, в то время как нужно еще где-то на Центральном Почтамте получить деньги из Нью-Йорка, – в консулате дать взаймы отказались, не дали ни цента, и все потому, что я не их гражданка. Плюнув (мысленно), отправилась пешком (дарованные два билета на метро кончились) искать почтамт… Молодая цыганка с грудным ребенком на руках схватила за полу плаща. Вскрикнув я отшатнулась, пошла быстрее. Слышала ее догоняющие шаги, страстный шепот:

– Синьора… Манджаре…* (*поесть)…

Шла, отмечала глазами повсюду красоту готических архитектурных форм. Думалось: «памятники старины». Поднимая голову вверх, на скульптуры, видела каменные половые органы. Подсознанием робко нарисовала деревянный, православный крест на человеческой могиле; перекрестилась…

Нет выше памятника старины.

***

… Минувшей ночью, в номере за пятидесятитысячелировую бумажку, снилась старая, разваливающаяся церковь. Я шла, вернее, лезла по сгнившим деревянным лестничным ступенькам вверх, следуя за двумя священнослужителями в черном. На мне было длинное цветастое платье (оно на мне, я переоделась), на плечах – красная русская шаль (она в Нью-Йорке).

При восхождении наверх – под самый купол – священники прошли, легко поднялись по деревянной лестнице. Я же, едва ступив, развалила ее, упала. Лежала на площадке между небом и землей, лишенная возможности спуститься вниз или идти дальше, вверх, за моими поводырями в черном…

– Дорогая моя Бурный Поток*(*перевод имени «Инна»), женщина- чайка, затем – сошиал секьюрити номер такой-то.

Зачем, с какими призрачными надеждами, эмигрируя тогда из России, мы разлетелись в разные стороны?

… Во время прощального чаепития, вдруг, за окном, рухнула под корень старая береза.

Стояла тихая весенняя погода.

***

ВТОРОЕ, ИЛИ ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО

Я в ночном ресторане,

где циничных, насмешливых глаз

Тысячекратный салют,