Признаю себя виновным...

Кишлачная улица была пустынна и хотя окна многих домов светились, но дома эти прятались в глубине садов. Тишина приносила на улицу шорохи жизни: приглушенные голоса, далекий лай собак, случайный всплеск крыльев птицы в ветвях дерева. Странное дело — в привычной сутолоке городской улицы, затерявшись в толпе, Зайнаб чувствовала бы себя гораздо спокойнее. Здесь ей всё время кажется, что за ней следят… Где-то скрипнула калитка, уж не ее ли высматривает какая-нибудь недружелюбно настроенная учительница: ох, какие взгляды бросают на нее и в школе, и в правлении колхоза, стоит ей только появиться!

Еще несколько шагов. Десять. Пятнадцать… Ее как магнит держит дом Мухтара. Без Мухтара страшно. Он ей сейчас и друг, и отец, и брат. Как же решиться на то, чтобы уйти совсем? Вот он бросил ей вдогонку — «Приходи завтра к семи, приготовлю плов…» Фраза простая — такую может сказать муж. Да-да, муж-повелитель. Мухтар не верит, что она, его Зайнаб, способна всерьез взбунтоваться. Девушка прижалась спиной к чистой коре старого тополя. Уж не прячется ли она от кого-нибудь? Нет, конечно. Разве она преступница? Чего ей бояться?..

Впервые в жизни Зайнаб начинает понимать — она, действительно, боится. Боится жизни. Боится простых людей: учителей, счетоводов, трактористов, веселых женщин, с песней возвращающихся с колхозных полей. Она боится даже себя, потому что никогда не может сказать в какую сторону шагнет, если никто не будет вести ее за руку.

Смутно ощущает она, что в свои двадцать два года ей пришлось пережить едва ли не больше, чем такой милой, простой и уверенной в себе женщине, матери двух детей, как Сурайе. Счастье, которое она, Зайнаб, познала, радости, испытанные ею — сейчас повернулись к ней другой стороной. Что-то случилось. Что-то поколебало ее веру в те «истины», которые так самоуверенно подносил ей ее Мухтар. Счастье, наслаждение вдруг оказались горем. Да еще таким горем, которым и поделиться ни с кем невозможно.

Зайнаб и себе еще не хочет признаться, что на раздумье и на переоценку своей жизни толкнул ее действительно этот директор кишлачной школы… Нет-нет, она не станет даже в мыслях называть его имя… Мухтар оскорбляет своей нелепой ревностью то естественное чувство восхищения перед этим человеком, которое сегодня утром охватило ее. Смешно даже предполагать, что в ее восхищении перед силой слов, перед педагогическим умением директора есть хоть крупица влюбленности. Если бы подобное могло появиться в ее сердце — разве стала бы она рассказывать Мухтару! Право, оскорбительно, что Мухтар совершенно не допускает возможности возникновения у нее каких-бы то ни было мыслей и чувств, помимо женских, помимо любовных.

Сегодня утром, пользуясь своим инспекторским правом, Зайнаб посетила урок литературы в восьмом классе. Анвар рассказывал о Белинском. О неистовом Виссарионе. Он начал с того, что подробно описал дворец русского вельможи. Перед Зайнаб, как и перед восьмиклассниками, возникло убранство великолепных дворцовых анфилад. Стильная мебель, яркие ткани, хрустальные люстры… Выпукло и ярко, деталь за деталью, рисовал словами Анвар. Вот проплыли по навощенному паркету в плавном танце великосветские пары: высшее офицерство в расшитых золотом мундирах и белоснежных лосинах. Декольтированные красавицы, украшенные брильянтами и рубинами… Уверенная поступь вельмож и важный говор царских чиновников. Подавляющая роскошь, принижающая человека пышность этикета…

Слушая Анвара, Зайнаб забыла на время о том, что она — инспектор областного отдела народного образования, в некотором роде начальство этого преподавателя литературы. Поймав себя на том, что она во все глаза смотрит прямо в лицо учителю, и даже кажется открыла рот от изумления, Зайнаб вздрогнула и подтянулась. Но минуту спустя, она увлеклась еще больше.

Анвар стал рассказывать о каком-то странном, стеснительном и плохо одетом человеке, бог знает как попавшем на празднество во дворец вельможи. Человек этот старался быть незамеченным. Он забился в уголок и вел тихую беседу в узком кружке молодых людей. Разодетые в бархат и шелка высокомерные лакеи разносили на серебряных подносах вина и фрукты. Даже они казались гораздо более значительными и солидными, чем этот пришелец из чужого мира. Кто же был он? Почему впустили его сюда, во дворец? Почему слушают его? И почему идет в его сторону сам хозяин — представительный, седовласый камергер дворца его величества?