Признаю себя виновным...

Зайнаб так продекламировала это народное четверостишие, что сердце Анвара заколотилось. В нем всегда теплился восторг перед талантом. Непринужденная выразительность, отсутствие какой бы то ни было экзальтации и в то же время проникновенная мягкость ее манеры читать, действовали подобно музыке ручья: просто и естественно. Произношение слов своей гортанностью напомнило Анвару речь горцев. Да и в позе, какую приняла сейчас Зайнаб, он увидел неуловимое сходство с горянками. Под влиянием стихов она как бы перевоплотилась.

— Да вы поэтесса! — с грубоватой наивностью воскликнул он. — Может, вы и в самом деле поэтесса?

— Нет, не поэтесса. — Она поднялась, отошла к дереву и, освещенная лунным лучом, вновь преобразилась. Ведь только недавно она казалась Анвару тусклой, как бы запыленной, помятой и уставшей. Сейчас она заговорила — и кажется совсем не к месту — о том, что устала от жизни. Произнесла даже какую-то весьма ординарную, пошловатую фразу о разбитом сердце… Смысл ее слов доходил до Анвара едва лишь наполовину…

— … поэт, пока не появится у него сердечная рана, не может написать хороших стихов. Вы, конечно, об этом знаете, Анвар-джон!

— У вас разве есть сердечная боль? — Анвар почувствовал, что входит в ритм ее речи, отвечает ей такими же чуть приподнятыми словами. Но и это не мешало видеть в ней другую, видеть стройное и совершенное выражение молодости, изящества и слитности с природой… Европейский костюм не вредит этому восприятию, даже помогает.

«Уж не влюблен ли я?» — подумал Анвар и почему-то ничуть не испугался этого предположения. Была уверенность — ничто дурное, грязное его не коснется. Но тут мелькнула острая, болезненная мысль: «Могу ли я рассказать об этом Сурайе?» Он поспешил себя успокоить: «Ведь ничего нет. Если даже возникло во мне восторженное чувство, если чувство это и можно назвать влюбленностью — разве повлечет оно за собой что-нибудь серьезное?.. И рассказывать не о чем».

Теперь, оправдав себя, а вернее — найдя лазейку, он с гораздо большей непринужденностью продолжал легкий разговор.

— Значит, вы ранены и сердце ваше кровоточит? — с легкой усмешкой произнес он.

— Это я говорила о прошлом. А теперь… теперь вы видите — я смеюсь.

У страдальца блеска счастья в грустном взоре не бывает,

С сердцем, много бед познавшим, скорбь в раздоре не бывает,

Чище глаз, таящих слезы, даже моря не бывает,

Не люблю людей, в чьем сердце гостьей горе не бывает^[11].

— Поняли?

— Нет, не совсем, — ответил захваченный врасплох Анвар. — Вы о чем?

Зайнаб улыбнулась и продолжала декламировать:

Где друг, которому дружба всего бы дороже была,

Страдалец, чью душу горечь жестокого горя прожгла?

Где сам человек, скажи мне, и где его прах, скажи?..

Хорошей душе и чужая душа дорога и светла^[12]

— А это?

— Это я понял и мне стихи понравились… Ваши?..

Она не сказала «да», но и не отрицала.

— Меня не оценили…

Она сказала это с кокетливым смешком, но Анвар чувствовал, что она может вот-вот заплакать. Он даже немного испугался. В самом деле — как быть, если заплачет? Утешать? Гладить по головке? Опасное положение. Он сказал:

— Я не смею расспрашивать вас. Но вы так хорошо говорите стихами!..

Зайнаб оценила комплимент. Благодарно взглянув на него, она продолжала:

Сопутствовать мне, одинокой, пристало только луне.

Вздохну и мой вздох подобен тяжелой морской волне.

Всего, что душе хотелось, счастливец, достиг ты уже,

А я в тоске ожиданья брожу в ночной тишине^[13].

Лицо Анвара залилось краской. Неужели эта девушка признается ему в любви?.. Прямолинейность была ему неприятна. Взрослый, думающий человек, он не мог не видеть в такой откровенности распущенности чувства. Но всё смягчалось голосом, манерой чтения и тем налетом грусти, который даже прямому и откровенному признанию придает оттенок нереальности.

И всё же Анвар понял: надо остановиться. Бог знает, куда приведут эти откровенности. Он поднялся с камня и шутливо заметил:

— Детям спать пора… Как ни хорош воздух, как ни хороша поэзия — мы должны помнить о завтрашнем дне.

Он почему-то боялся, что на обратном пути Зайнаб возьмет его под руку. Нет, девушка шла на расстоянии и всю дорогу молчала.

Анвар чувствовал сердечную боль и немного снисходительную нежность. Так бывает, когда видишь молодое и красивое раненое животное.

Они бы, наверное, так молча и дошли до самого дома, но тут произошел эпизод, значение которого в их судьбе не могли знать и так никогда и не узнали ни Зайнаб, ни Анвар.

У сельсовета остановилась грузовая машина и несколько раз просигналила. Из кабины вышел какой-то человек и двинулся в сторону калитки, пробитой в дувале. Заметив это, Зайнаб подумала: «Кто-то приехал к Мухтару. Сейчас он выйдет навстречу гостю». Она замедлила шаг, чтобы скрыться за спиной Анвара… Но из калитки никто не вышел.

— Посмотрите, Зайнаб, — сказал тут Анвар, — что это за человек прятался за дерево? Видите, побежал… Наверное, кто-нибудь из моих учеников.

Тон Анвара был добродушно-шутливым. Он и в самом деле не придал значения тому, что увидел!