Признаю себя виновным...

Вот это я и хочу прежде всего записать. Поблагодарить за доверие и поддержку… Нет, этого мало. Кроме доверия и поддержки было еще понимание. Помню, старый учитель Бакоев, оставшись со мной наедине, начал мне объяснять, что происходит. Не я ему, а он мне рассказывал что всё, наверное, произошло от волнения и оттого, что я не спал предыдущую ночь. Он даже намекнул на мою влюбленность, подмигнув при этом хитро и по-стариковски добродушно… Я никогда не забуду то, как отнеслись ко мне в нашем небольшом коллективе. Это, наверное, и решило мою судьбу.

Еще раз спасибо вам, товарищи! Ваше отношение дало мне силы говорить правду. Всю правду. Не увиливать и не утаивать.

А теперь вернусь к тому дню, когда, придя в школу после бессонной ночи, я встретился с Шарофатхолой. Это было в шесть утра и что произошло с того времени до начала занятий — совершенно вылетело из головы. Та же Шарофатхола рассказывала потом Сурайе, что я ходил взад и вперед по кабинету, сидел с блаженным видом у открытого окна, что-то писал, что-то шептал… Начались занятия. Я провел два урока… По времени — пора бы ехать в район за деньгами. Словно в тумане помню: заведующий учебной частью говорил, как переделает расписание в связи с моим отъездом и кто проведет уроки вместо меня. Я кивал, соглашался, но смысл разговора ускользал…

В результате произошла такая нелепость: после большой перемены я пришел в седьмой класс «Б», где по расписанию должен был состояться мой урок. Там почему-то оказалась за преподавательским столом Елена Ивановна Петрова — наша биологичка. Я спросил: как она тут очутилась? Елена Ивановна с обидой пожала плечами и вышла. И я провел урок. Нормальный урок. А когда началась перемена, мне опять напомнили, что давно пора ехать за деньгами…

Где-то я читал, что рассеянность на самом деле свидетельствует о повышенной сосредоточенности. Крупные ученые потому так рассеяны, что мозг их всё время занят решением какой-то проблемы. Сосредоточенность мешает им замечать окружающее. И все думают: «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной!»

Моя рассеянность была, конечно, результатом ночных происшествий… (Сейчас я выражаюсь очень прозаически: не говорю о любви, не говорю даже о страстном увлечении, называю все «происшествием»). Из головы не шли строки — «Не тверди мне: «Анвар-джон, брось тропу любви!» Я не внемлю ничему, не вернусь назад. Пусть пустынею бреду, счастья не найду, — невозможен все равно для меня возврат». Строки эти повторялись механически. При свете дня я не мог придавать им того значения, какое придавал ночью. А между тем подсознательно прислушивался к скрипу каждой школьной двери, к шагам каждой женщины. Я и боялся прихода Зайнаб, и хотел ее увидеть, и благодарил за то, что она не идет.

Думал ли я о Сурайе? Конечно! Встречи с Сурайе я ничуть не боялся. Был уверен, что она в своем классе. Заметил, что, вопреки обыкновению, жена не зашла ко мне перед началом уроков. Но и это не встревожило меня. Я даже радовался: ведь здесь, в школе, разговоры и объяснения совершенно неуместны. Сурайе молодец, она это понимает!

Когда мне в третий раз напомнили, что я давно должен был уехать, сказали, что даже те преподаватели, у которых сегодня нет уроков, пришли получать зарплату — я встрепенулся. Можно даже сказать проснулся. Кто-то произнес: «Последняя зарплата перед Первым мая…» Тогда я принял молниеносное решение: сяду в такси, на попутную машину, сделаю всё, что угодно, но деньги привезу!

От школы до моей квартиры не больше ста шагов. (Вот пишу «моей квартиры», а надо бы — «директорской». Завтра или послезавтра приедет новый директор, придется перебраться в домик, который нашла нам Шарофатхола). Сто шагов… И шел я довольно быстро. Но именно в этот короткий промежуток времени, пока я шел, меня будто встряхнули и всё встало на место. Я прозрел. Чувство острого стыда все больше и больше овладевало мной. Увидел Себя со стороны, все свои ночные и утренние поступки, всю оскорбительность моего поведения… Оскорбительным мое поведение было не только в отношении Сурайе и Зайнаб, но и в отношении меня самого. Подходя к дому, принял решение: сейчас же просить у Сурайе прощения, рассказать, как началось и как разрасталось мое увлечение и к какой глупости привело. «Скажу, что виноват, она меня поймет, поймет, не может не понять!..» С этими мыслями я вошел в дом.

Сурайе не было. В комнате Зайнаб царила тишина. Да и не думал я в эту минуту о Зайнаб, хотя, конечно, если бы увидел ее — и перед ней бы извинился.

Несколько минут я ходил по комнате, подбирая слова, которые скажу Сурайе. О том, что надо ехать в город за деньгами, опять забыл. На счастье или на несчастье — не знаю, я увидел портфель, в котором обычно привожу зарплату из района. Спохватившись, я взял шляпу и плащ, и в эту самую минуту вошла Сурайе…