Признаю себя виновным...

Только подойдя к кишлаку, я обнаружил, что со мной нет портфеля. Хмель и сонливость слетели в ту же секунду. Обратно я почти бежал. Я твердо помнил, что из машины вышел с портфелем. Обронить его по дороге? Невозможно. Вернее всего — я оставил его возле пня, где присел отдохнуть.

Долго я топтался у этого пня, сжег коробок спичек, обшарил всё вокруг, дошел до шоссе. Портфеля не было…

А дождь всё усиливался…

Разве задумывался я — куда идти? Разве вспоминал о горькой обиде, нанесенной мне Сурайе?.. Она встретила меня радостным восклицанием и бросилась ко мне на грудь, обняла и расцеловала, хотя с меня лили потоки воды.

Ни слова не говоря, я повалился на стул.

Мухаббат и Ганиджон спали. В комнате было чисто прибрано. Ужин ждал меня на столе. Ни о чем не расспрашивая, Сурайе сняла с меня шляпу, плащ, вытерла мне лицо и шею полотенцем.

Я подбежал к письменному столу и выдвинул ящик, чтобы найти сберкнижку. Вынул ее, положил на стол…

— Вот, — сказал я, — это всё надо отдать…

— Что случилось? — напряженно улыбаясь, спросила Сурайе.

Задыхаясь от волнения, я рассказал ей о потере. «Что делать? Что делать?» — твердил я.

— У нас есть отрез на костюм, золотое колечко; серьги, подаренные мне мамой… Всё надо продать, — отвечала жена.

Я целовал ей руки и говорил, говорил, рассказывал всё как было… Когда я заговорил о Зайнаб, моя жена немного покраснела. Она считает себя виноватой, — сказала Сурайе, — и тоже просит прощения за необоснованную ревность… Я не дал ей продолжать… Мы строили планы дальнейшего поведения. Мне казалось, что нужно как-нибудь скрыть это несчастье, раздобыть любыми путями деньги…

— Не дай бог, узнают в школе, — шептал я. — Ведь там ждут получки…

Я был болен, совсем болен. Кажется, бредил. Сурайе гладила меня по голове и мягко убеждала не таить ничего от товарищей, ни на шаг не отступать от правды.

— И о Зайнаб рассказать? — спрашивал я.

— Да.

— О том, что влюбился?

— Да.

— И о том, что был пьян?

— Да.

— А где Зайнаб? — спросил я, но ответа не дождался. Кажется, опять потерял сознание или уснул.

Когда я открыл глаза, в комнате сидели Бакоев, Елена Ивановна, еще несколько учителей и секретарь нашей парторганизации — бригадир колхоза.

Я хотел рассказать им всё как было, но растерялся, не мог ничего толком объяснить и только метался по комнате. Они меня прервали. Сурайе давно рассказала им все обстоятельства дела, — сказали они.

…Около полудня к нашему дому подъехала машина, и меня арестовали.

…Когда лейтенант милиции, в сопровождении секретаря сельсовета (председатель сельсовета всё еще был в отъезде) вошли, и мне был предъявлен ордер на арест, внешне спокойнее всех держалась Сурайе… Но я-то знаю свою Сурайе, знаю, чего стоило ей спокойствие в то утро… Товарищи мои по работе в первую минуту как бы окаменели. Потом все вместе стали кричать, что это недоразумение, что они ручаются, что быть не может… Лейтенант милиции вынужден был их оборвать. Он сказал, что выполняет свой долг, что от него решительно ничего не зависит, что он просит не мешать…

Меня повезли в город, откуда я уехал меньше десяти часов назад. По дороге мы остановились на минуту у сельсовета. Секретарю надо было захватить из конторы какие-то бумаги и забежать домой. Я сидел между лейтенантом и милиционером. Мимо мелькали лолазорские дома, ставшие мне такими родными за десять лет, проведенных здесь… Впереди, рядом с шофером, не оборачиваясь ко мне и не разговаривая, сидел Мухтар, который ехал в город в качестве представителя местной власти…»

Глава 12.

Ворон соколу сказал: „Мы с тобой — друзья, —

Оба — птицы, кровь одна, и одна нам честь!“
Сокол ворону в ответ: „Верно! Птицы — мы,
Но различье знаешь сам, между нами есть.
То, чего я не доел, съест и царь земли,
Ты же, грязный трупоед, должен падаль есть“.

Абулькосим Унсури.

После того, как Мухтар, перед отъездом в район, забежал на несколько минут домой, Зайнаб с еще большим ужасом смотрела на отпертую дверь, чем раньше на запертую.

Трудно, ах как трудно что-либо понять! Последние слова Мухтара опять были о счастье. Вот, оказывается, и кражу можно считать счастьем. Четыре года назад, когда он пытался вовлечь ее в спекулятивные комбинации, ему удалось найти слова, которые ее не то, чтобы убедили, но притупили в ней голос совести. Говорил, что помогает каким-то несчастным многодетным вдовам, не имеющим профессии. Они, эти вдовы, продадут на базаре жатый ситец или дамскую резину на несколько рублей дороже — и накормят своих детей. А то, что и к его рукам от подобных операций прилипает часть выручки, он оправдывал необходимостью возместить потерю времени.