Признание Лусиу

– Вы не представляете себе, Лусиу, насколько пленительна для меня наша близкая дружба, как горячо я благословляю тот час, когда мы с Вами встретились. До знакомства с Вами я имел дело только с безразличными, заурядными людьми, которые никогда меня не понимали, даже на самую малость. Мои родители обожали меня. Но именно поэтому они меня понимали ещё меньше. Тогда как Вы, мой друг – Вы натура широкая, открытая, с той необходимой зоркостью, чтобы провидеть нечто в моей душе. Этого одного уже много. Я бы хотел большего, но и этого уже много. Поэтому сегодня я соберусь с силами, чтобы признаться, впервые признаться кому-то, в самой большой странности моего сознания и в самой большой боли моей жизни.

На мгновение он прервался, а продолжил внезапно уже другим тоном:

– Но прежде, всего одно замечание – сказал он – я не могу быть никому другом… Не возражайте… Я – не Ваш друг… Я никогда не умел испытывать страсть (я Вам уже рассказывал), только нежность. Наивысшая дружба для меня проявилась бы единственно в наивысшей нежности. А нежность всегда тянет за собой желание приласкать: желание поцеловать… обнять…, короче говоря: обладать! Что касается меня, то я лишь после удовлетворения своего желания могу почувствовать, чем оно было вызвано. Поэтому истина заключается в том, что свою собственную нежность я никогда не чувствую, только предчувствую. Чтобы её почувствовать, чтобы, значит, подружиться с кем-то (так как для меня нежность равнозначна дружбе), мне необходимо было бы сначала обладать желанной персоной, будь то женщина или мужчина. Но мы не можем обладать человеком нашего пола. Следовательно, я смог бы стать другом человеку своего пола, только если он или я сменили бы пол.

Ах! бесконечна моя боль: все могут иметь друзей, которые есть опора в их жизни, «основа» всего существования – друзей, которых мы принимаем, друзей, которым мы отвечаем взаимностью. Тогда как я, как бы ни старался, никогда не смогу ответить никакой страстью: страсти не зарождаются у меня внутри! Как будто бы мне не хватает какого-то органа чувств: словно бы я слепой или глухой. Для меня закрыта вся сфера душевности. Она есть нечто, что я вижу и не могу взять, что-то, что я ощупываю и не могу почувствовать… Я несчастный человек… глубоко несчастный, поверьте мне!

В иные моменты я становлюсь противен себе. Послушайте! Это ужасно! При мысли о всех тех, о ком знаю, что мог бы их любить, при мысли о всех тех людей, к кому чувствую нежность, меня всегда охватывает жгучая потребность впиться им в губы! Сколько раз я сдерживал желание поцеловать в губы свою мать…

Только не подумайте, что эти материальные желания (а я ещё не всё Вам рассказал), я испытываю в своём теле; я воспринимаю их в своей душе. Только своей душой я мог бы утихомирить свои нежные томления. Только своей душой я был бы в состоянии удовлетворить свою жажду дружбы с теми людьми, к кому чувствую влечение – и тем самым ответить им взаимным чувством.

Вот и всё…

Только не говорите ничего… Не говорите ничего…! Пожалейте меня… пожалейте…

Я молчал. В моём сознании бушевал вырвавшийся на волю ураган. Я был путником, шедшим по ровной дороге, обрамлённой деревьями и залитой солнцем, перед которым внезапно разверзлась огненная бездна.

Но уже спустя несколько минут поэт произнёс как ни в чём не бывало:

– Ну… Нам пора уходить.

И попросил счёт.

Мы взяли пролётку.

По дороге, когда мы пересекали не знаю какую площадь, до нас донеслись звуки скрипки слепого музыканта, коверкающего прекрасную мелодию. И Рикарду заметил:

– Слышите эту музыку? Моя жизнь точно такая: прекрасная партитура, искажённая отвратительным, мерзким исполнителем…

Ill

На следующий день мы снова встретились, как обычно, но не возвращались к странному разговору накануне. Ни в последующий день, ни когда-либо ещё – до самой развязки моей жизни.

Однако будоражащее признание поэта не стёрлось из моей памяти. Наоборот – не было ни дня, чтобы я, беспокойно, почти одержимо, не возвращался мыслями к нему.

Без каких-либо заметных происшествий – в той же гармонии, в том же единении душ – продолжалась, разгоралась наша дружба. По прошествии десяти месяцев, в конце 1896 года, несмотря на свою большую любовь к Парижу, Рикарду решил вернуться в Португалию – в Лиссабон, куда, на самом деле, вряд ли что-то могло его звать.

Целый год мы не виделись.

О нашей переписке в то время можно и не говорить: если поднять её, то получится три письма от меня, два от поэта.

Материальные затруднения и тоска по другу заставили и меня окончательно покинуть Париж. И в декабре девяносто седьмого я приехал в Лиссабон.

Рикарду ожидал меня на вокзале.

Но как он изменился за тот год, что мы не виделись!