Призрачные поезда

Я почти позабыл, с какой целью вышел из дому. Около колен трепыхались порожние пятилитровые бутыли с гофрированными голубоватыми стенками из полупрозрачного пластика и (с рельефными углублениями для пальцев) трапециевидными ручками, которые перетекали в обручи, надетые на горловины пониже размашистой резьбы под массивную крышку, чьё клеймо (бесхитростное «H2O») дублировалось таким же заголовком на выгоревшей водянистой этикетке, волнисто обрезанной по краям.

Хитровская площадь. Рынок.

Я вглядывался в прохожих, или торопливо поспешающих, или праздных, или же тех, кто расположился на тенистых террасах уютных ресторанчиков, и происходящее представлялось мне чьим-то правдоподобным и не лишённым убедительности вымыслом. Вследствие особого свойства ткани, а вернее всего потому, что от страха меня пробирал озноб, в чёрной униформе было совсем не жарко.

На веранде очередного этнического, не то эфиопского, не то абиссинского заведения, сидела за одним из пограничных столиков молодая статс-дама (настолько близко, по другую сторону деревянного барьера, что я мог вдохнуть аромат её парфюмерии); напротив неё за перильцами высокого стульчика был заключён мальчик, державший в руках чёрный воздушный шар. Кушаний до сих пор не поднесли.

– Ма-а, отчего в океане бу’и? – спросил сын.

– Замолчи! Как бы ты ни пытался, ты никогда не научишься говорить «р», – злобно огрызнулась мать.

– Ма-а, ну в мо’е почему бу’и? – переживал мальчик.

– Потому что приливы и отливы!

Тот жалко съёжился, понурил голову; женщина отчеканила:

– Не разговаривай с мамой, если не хочешь, чтоб мама ещё разозлилась!

Я продвигался дальше. Не может быть, чтобы все подряд магазины, даже и несмотря на завтрашний праздник, закрылись! Неужто в центре города не раздобыть воду? Хоть в ларьке, хоть в ресторане? Однако желание смухлевать немедленно пропало. Я докажу ему, всем докажу, назло притащу из нехорошего квартала дважды по пяти литров; иначе какое бы это испытание?

Беспокойство росло. Чувствовалось, что за мной незаметно и неотступно кто-то следит. Переходя улицу, я останавливался у зеркальных витрин, делал вид, будто развязался шнурок с подпалённым кончиком, – напрасно. Пустые прохожие. Никого.

А знаете, несмотря ни на что, последний роман обожаемого Трофима Роцкого удался на славу. Роман этот, носивший название: «Убивать легко» – рассказывал о некоем писателе, Владимире Н., причём невозможно было определить, в каком времени разворачивается повествование: пласты и очертания Берлина 1932 года в беспрестанно галлюцинирующем сознании героя причудливо соседствовали с приметами нашей эпохи. Молодой эмигрант писал книгу, дотоле небывалую, ослепительную, которая бы стирала границы между реальностью и художественным текстом. Книга его представляла собой торопливый и сбивчивый монолог персонажа, в сущности, самого заурядного. Это был один из бесчисленных беженцев, подданный несуществующей страны, с нансеновским паспортом и вечными неурядицами при оформлении виз, бумаг, документов; бывший солдат, едва не ослепший при отравлении газом во время химической атаки в будничный день мировой войны; оформитель вывесок, перебивающийся пфеннигами. Пешка, унтерменш, ноль. И однажды, с той хорошо выношенной внезапностью, с какой возникает желание переменить занавески на немытом окне, – персонаж осознал, что если он пожелает что-либо, то никто в целом свете не сможет помешать ему. Всем ветвям власти, земным и небесным, он был одинаково безразличен, сановники презрительно плевали с пожарной каланчи на букашку, снующую меж миллионов других. Обличённые наивысшим правом, обладая редчайшей драгоценностью: даром повелевать себе подобными, повелевать безраздельно, вплоть до полного подавления личности, – они извратили самую сущность власти, сорвали мистические покровы, стремясь или мимолётно обогатиться, или удовлетворить мелочные вожделения. Чем тщательнее задрапировывали их продавцы иллюзий и газетчики, тем отчётливей было видно, что местоблюстители – такие же ничтожества, как и те, над кем воцарились. Но, тем не менее, им принадлежало всё. Оформитель же не имел ничего. Родину он потерял из-за революции, семью – во время гражданской войны, остроту глаз – на фронте, скудные накопления – доверившись облигациям банка, лопнувшего из-за инфляции в двадцать втором году. Но так было даже хорошо: он был абсолютно свободен, не имея перед собой никаких преград, нравственных или законодательных (а закон, определивший его существом третьесортным, не гражданином, почти что не человеком, оформитель глубоко презирал).