Призрачный мир

Бабка, будто только сейчас заметившая, что идет дождь, собралась уходить. Она уже спрятала в сумку одну банку, сейчас аккуратно ставила вторую. Вадимова вопроса старуха, кажется, не расслышала. Тот повторил погромче:

— До перекрестка, спрашиваю, далеко?

— До какого перекрестка?

— Ну, такой тут есть перекресток с камнем. От него налево скотобойня, прямо пруд.

Бабка глянула на парня снизу вверх, поправила сбившуюся косынку.

— А, это который к Виркиной мельнице. Так это тебе отсюда прямо идти, а потом вниз по Первомайской. Минут за двадцать дойдешь. Быстрее дойдешь, ты ж молодой.

Первомайская, прямо. Что-то царапнуло, что-то в названии мельницы. Что-то…

— Почему Виркина?

Старуха усмехнулась, и от этого ее лицо неожиданно помолодело, покруглело.

— А то ты не знашь? Или не растрепались еще? Это ж у нас вроде аттракциона…

Бабка выговаривала «аттракциена».

— Все молодые, которые с дач, на болото шастают, на мельницу эту смотреть. Я думала, ты тож из этих. Вон, приезжали из Москвы недавно, как их — фальклеристы, что ль? Тоже шастали. Фальклер им. Как хлеб завозить, пойди найди кого, одни старики горбатятся, а вам все фальклер… А чего фальклер? Смотреть там нечего, доски одни. Развалилась она вся. И вроде взрослые люди, а серьезно так спрашивают, прямо, знашь, и засомневаешься — все в порядке-то с головой?

Вадим пытался понять, что в бабкиных словах было неправильно. Затылок ныл, мысли ворочались едва-едва, медленно, как клубок опарышей. Будто сквозь пелену он слышал визгливый голосок старухи, та поминала утопившуюся мельничиху Вирку и ее дочерей — младшую, кажется, тоже звали Виркой, и были они то ли цыганами, то ли выкрестами, и не Вирка, а Верка, и не утопилась, а в город сбежала и там свихнулась, по рукам пошла. Что-то важное сказала бабка, но важное ускользнуло, совсем уж было спрятало голый опарышевый хвост — и тут Вадим ухватился за этот подергивающийся хвост и вытащил мысль на свет.

— Как же… — Он понял, что перебил бабку и что это невежливо, но важность мысли его опьянила. — Как же развалилась? Она целая совсем, даже колесо работает.

Бабка замолчала. Потом оглядела Вадима с головы до ног, постучала по лбу согнутым пальцем и быстро засеменила прочь, прижимая к ногам сумку. Вот ведьма старая, подумал Вадим.

* * *

Сегодня камень казался безобидным. И затянутые зеленью надписи проступали едва-едва, так, отдельные буквицы старого алфавита. Откуда примерещилась песенная строка? Явно прикатили сюда этот камень с погоста, где торчал он над могилой купца N. или помещика S., скупо указывая даты жизни и смерти. По куртинкам мха катилась дождевая вода.

Слева от камня был вовсе не мрачный ельник, а реденький березняк, и просвечивали за ним заросшие сорняком поля. Вадим спустился по тропинке к пруду, и тут наконец из-за туч вылезло солнце, отразилось в воде, заиграло на листьях кувшинок, и пруд стал не пруд, а шкатулка с драгоценностями. Поквакивали лягушки, и даже рыба какая-то плескалась на глубине. Идти к мельнице не хотелось. То есть совсем не хотелось идти. Ну ее, подумал Вадим, какая разница — цела она, развалилась ли или черти утащили ее куда подальше? Не буду, не хочу проверять. А ноги уже сами несли его вверх по склону, ноги ловко петляли между стволов старых лип и спустя всего лишь сотню шагов вывели его на косогор.

Внизу зеленела трава. Вода разливалась озерцом, но не бурым, болотистым, а прозрачным и голубым. А мельница, стоящая у воды, и вправду совсем развалилась. Торчали гнилые доски, угадывались в траве остатки колеса, сохранилась задняя, обращенная к лесу стена. Сквозь щели между досками просвечивало небо. Трещали кузнечики. Хотелось упасть на спину, зарыться с головой в заросли тимьяна и пустырника, долго-долго смотреть на высящиеся облака. Ничего зловещего не было в этом месте, и Вадим испытал такое облегчение, которое испытывал разве что в детстве, обнаружив, что потерявшаяся было мама опять нашлась. Как и тогда, в детстве, чувство длилось всего лишь мгновение, но за это мгновенье Вадим успел подумать: вот оно, счастье.

Вернувшись на дачу, он упаковал банки с коловратками, сачки, выпил наконец чаю и доел колбасу. Сидел на крыльце, курил, наблюдая, как оживают соседние дачи. Завтра суббота, можно завалиться в универ и спокойно посидеть за микроскопом, а можно потомить коловраток еще день и пойти к Лерке. У нее день рождения, будет много хороших ребят. Лерка тоже любит играть на гитаре, но вот той песни, про рыцаря на распутье, она не знает. Вадим затушил сигарету и пошел в дом. Повалился на сырую кровать и стал думать о Нике.

Ночью было смутно. Являлись тонкорукие дочки мельничихи. Странным образом среди них оказалась Ника, она была младшей, той самой, что вроде бы не утопилась. Она смотрела в глаза Вадиму, упрямо, вопросительно, будто искала в нем… кого? Жертву? Спасителя? Потом пришел серый черт в собачьем ошейнике и потребовал своего. Он хлопнул хвостом о землю и снова зародился вчерашний и позавчерашний ритм, дрогнуло колесо, но Вадим приказал — не быть. И не стало.

* * *