Призрачный поцелуй

К избе Настя меня не провожала – нужно было проверить, что в конюшнях все в порядке перед тем, как запереть их на ночь, – и я отправилась одна; не напрямую, но обогнув деревню целиком. Меня мутило, словно после дозы жаропонижающих; кофта промокла насквозь. Но прогулка не навредила, только сняла с очертаний мира болезненную четкость. Тропа из истоптанной пыли вилась мимо магазинов, советских недостроек, гаражей, вдоль библиотеки с выбитыми окнами. Сумерки плавно растекались над пыхтящими трубами затопленных бань; местные стянулись к сытным ужинам и шуршащим телевизорам, и электрический свет из-за ставен окутывал дворы таинственной прозрачностью. Когда я открыла свою калитку, солнце совсем истаяло и пастельно-оранжевые пятна финальными аккордами догорали на пепелище дома напротив, словно очередной пожар.

Внутрь заходить не стала. Села на стул на крыльце, щелкнула зажигалкой, закурила. Привычно, отточенно. Сверчки застрекотали, как в прошлый вечер и как в тысячу вечеров до того. Пахло осиновыми дровами и предвестием ливня; я перекатывала дым во рту, но ниже, в теле, ощущала себя жидкой, плещущейся, словно озеро, куда метнули камень. Мир остывал, а с ним и я. Из-под входной двери, из комнат, сквозило могильным ознобом; я обняла собственные колени, чтобы было уютнее.

На крючке под козырьком висела поношенная рабочая куртка – в ней бабушка копалась в картофельном поле в пасмурную погоду. Ее я и надела – на случай, если усну и грянет дождь. В ткань еще впитывалась влажность земли, спрей от колорадских жуков и что-то еще, липово-сладкое. Откинувшись на спинку, зарылась в нее и, засовывая руки в карманы, нащупала что-то – небольшое, гладкое.

Цифровой фотоаппарат.

Серый, чуть поцарапанный. Безнадежно разряженный. Впрочем, не то чтобы я намеревалась его включать – третье око мне ни к чему.

Что произошло, то произошло. Желтое поле на бабушкином кладбище скоро начнет осыпаться и увядать, а сама она останется там – так же, как я останусь здесь. Подмету ее сараи, починю крышу и печь, вычищу стены и пол от плесени и паразитов, застелю их новыми досками, заведу кошку и, пожалуй, сторожевую собаку. Выкошу заросли маргариток, берез и елей, так, чтобы чаща вернулась восвояси. Уберу камеру прочь – займу метущиеся руки чем-то другим; быть может, Настя даже пристроит меня на конюшни – вычесывать лошадей.

Или пасти овец среди зеленых низин. Повод научиться играть на флейте.

Я поставила фотоаппарат на перила, зажгла железную лампу над террасой. Во всеобъемлющей темноте все устремилось к ней: толстые мотыльки, мошкара, комарье. И кое-что, прельщенное не столько светом, сколько обещанием. Очага, ужина, женского сердца: всего того, что заблудшие странники ищут в доме с фонарем на крыльце.

Облачко пара, что я выдохнула от сырого холода, рассеялось у скрюченных древесных лап – там, где застыл призрак; у забора, хлипкой преграды между лесом и тем, над чем тот не властвовал.

Я узнала его: лоскуты мяса, болтающиеся у подбородка, ряды извращенно оголенных зубов. Смерть истязала его безжалостно, но он не желал ни мести, ни боли – серые глаза смотрели с неисцелимой тоской. На мгновение я поняла бабушку – и сжала чертополоховый браслет. Призрак – чье-то эхо, чья-то сущность, противившаяся гибели так, что заплутала в ней навеки, – балансировал на линии тонкого золотого венца от лампы, отсекавшего тьму от света, и не дерзал переступать ее.

Ждал, как все они ждали. Но я не была моей бабушкой – и ничего бы им не предложила.

– Отныне это мой дом, и я тебе здесь не рада. Уходи и не возвращайся.

Призрак застонал; разомкнулись челюсти, натянув сухожилия, что-то хлюпнуло в глотке – белые черви или всхлип, последний, что он издал при жизни, украденный им в смерть. Я не услышала ничего – его ветер не доносил его мольбы. Но даже если бы доносил, я бы им не вняла.

Ведь решила твердо. И повторила:

– Уходи. Вам меня не забрать. Я пройду сквозь лес, но только когда мое время настанет. Я всегда буду зажигать свет, но этот свет для меня, и вы в него не вторгнетесь.

Когда я встала, удаляясь в избу, он не шелохнулся. Не раздалось ни звука, пока я шла по коридору, в террасу; дом утих, словно после грозы. Только заскреблась где-то мышь да загудел холодильник. Один шаг, второй – до окна – отогнуть штору.

Я почти ожидала, что истерзанный лик воспарит перед стеклом и по нему мерзко, душераздирающе заскользят изломанные ногти. В конце концов, отчего призраки должны подчиниться девчонке, занявшей место той, что их прикармливала? Я не знала – не хотела и гадать, – что сделаю, если покойник сквозь щели, туманом, просочится внутрь.

Но он исчез. Снаружи никого не было: лишь гибкий кошачий силуэт мелькнул возле рябины.