Призрачный поцелуй

С изумлением я поняла, что это тот луг, где бабушка поймала на снимок призрака. Тот луг, что зарос елями и липой и стал чащей, пока его не расчистили вновь. Ближе к дороге кучились овцы, а у кромки леса паслись лошади: две серых, с подпалинами, и уже знакомый мне рыжий красавец. За хвойными макушками краснела покатая кровля: то ли амбара, то ли конюшни. Хозяйство было современным и аккуратным, но не выдавалось из леса – напротив, стремилось быть им. Настю я совсем не знала, но казалось, если бы кто-то и выстроил здесь нечто подобное, то именно она.

С коня на землю она соскакивала твердо, уверенно, и ни единый сучок или камень не дерзнул порезать ее босые стопы. Широкие плечи и сильные руки…

Я захватила пейзаж в объектив: изумрудный простор, лоснящиеся до блеска лошади и контуры зданий за деревьями. Раньше все здесь было мерклым, больным. А теперь – будто бы исцелилось, воспрянуло.

– Ты фотограф?

От неожиданности я резко обернулась – и чуть не столкнулась с Настей.

При свете дня глаза у нее оказались не черными, а карими, хотя стояла она, как и вчера, босиком – только волосы, медово-золотые, заплела в небрежную косу.

Минула вечность, пока я вымучила смазанное:

– Да. Да, фотограф.

В ее выражении мелькнуло и тут же скрылось смутное неодобрение. Я успела испугаться, что сейчас она зашагает прочь.

– Что-то не так с фотографией?

Она задумалась, прежде чем ответить:

– Это подражание. Подражание перечеркивает истину.

На камеру она даже не смотрела, но я завела ее за спину. Наверняка существует неписаная статья, запрещающая порицать свою профессию, однако я понимала, о чем речь: когда-то сама отказывалась снимать людей на фоне чего-либо, кроме белой стены или облаков, ведь от пустоты и неба мы неотъемлемы; все остальное – насильственное покорение. Помещая себя в центр композиции, мы искажали мир. В конце концов я перестала работать с людьми вовсе, но, если кто-то спрашивал почему, ограничивалась лишь простым: «Не мое», – хотя едва ли пояснила бы свою позицию так же виртуозно, как когда-то, сразу после выпуска из академии.

Исключительно ради того, чтобы поддеть ее, я парировала:

– Разве в финале торжествует не истина? Это принцип историй.

Ее губы чуть дрогнули, и она отвернулась, словно провожая взором птицу, ринувшуюся из гнезда; я готова была поклясться, что таков ее смех – беззвучный, сдержанный. И смеялась она надо мной, будто над ребенком, однако без унижения или снисходительности. Она могла говорить что угодно, но ее улыбка – искры, пляшущие во взгляде, – меня уже заворожила. Еще до того, как Настя снова замкнулась, я ощутила, что буду скучать по ней – по почти-беззаботности, осенившей ее изнутри; и расстроилась, когда она нахмурилась:

– Выглядишь нездоровой.

– Что ж, спасибо за комплимент. Но ничего серьезного.

– Ты заперла все двери?

– О которых знала, да.

На секунду померещилось, будто она приложит ладонь к моему лбу. Ее кожа румянилась от жары, а к моим скулам липли взмокшие пряди, но я прильнула бы к прикосновению и так. Не будь оно прохладным, было бы шелковым. Однако она только поманила меня к одинокой березе, под которой уже растянулась тень. Никто из нас не запасся пледами, и уселись мы прямиком в траву, сохранившую свежескошенный аромат.

Бриз – откуда-то с водохранилища – остужал, и я с наслаждением подставила ему лицо. Вокруг щебетали птицы и жужжали пчелы, на чьем-то участке ревела бензопила; пятна цвета под веками смешивались, извивались, утягивая в почти-сон, мимолетное видение – как балансировать на пике над бездной, только бездна распускается сонмами бутонов, принимает в себя, словно сказочные желтые равнины, и там, над равнинами, ветер, ветер, ветер… Превращающий кости в полые сосуды, так что столь естественно позволить ему поймать себя, унести прочь, стать никем, мыслью о прошлом, развеянной над дурманным янтарным океаном…

– Ты увиливаешь. Ты знала мою бабушку, и тебе не понравилось, что я в ее доме. Так?

– Мне не понравилось, что ее дом в тебе.

– И что это значит?

Она отвлеклась – на чертополох, приткнувшийся на лоскутке нестриженой травы. Аккуратно оборвала стебель, подушечками пальцев сплющила соцветия и принялась переплетать их в нечто вроде венка – или браслета. Я собралась надавить на нее – к чему эти недомолвки? – когда она все же ответила:

– Человеческий дом должен полниться человеческим духом, а тетя Аглая пригласила тех, кого приглашать нельзя. Не думаю, что внутрь, но на порог – точно. Жизнь должна быть в жизни, смерть – в смерти; пограничье нарушает порядок, и задерживаться в нем нельзя. То, что и мертво, и нет, своей волей не обладает, зато проникает в людей. С ним дом перестает быть самим собой.

И посмотрела на меня столь пристально, будто осязала это – то, что и мертво, и нет, – ощетинившееся во мне, между моих ребер.

В пересохшем горле разлился привкус тины. Прежде чем я сказала бы хоть что-то, Настя повязала чертополоховый браслет на мое запястье:

– Не снимай. Зачахнет – приходи, новый сплету.

– Куда приходить? – Растение чуть кололось. – Ты из леса вышла. Я следы видела.