Призрачный снимок

Среди множества снимков я все еще напрасно ищу некую таинственную фотографию, или фотографию, которая была бы загадкой: сходство, которое бы позволило пересмотреть вопрос о родстве, едва заметный неясный жест, случайно запечатленный камерой, — но фотографии совершенно бессильны перед разъятием на тысячу кусков, — или намек на некие отношения между тем или иным персонажем, который бы вдруг предстал передо мной, воссоздав иную семейную историю, отличающуюся от той, что мне всегда рассказывали.

Меня прельщает, например, связать эту историю с педерастией, намеки на которую я отыскиваю на таинственных снимках белокурых детей — это, наверное, братья моей матери, — полуголых, с удочками, на берегу реки, или тех же самых мальчиков, сидящих на лошади, руки старшего лежат на плечах младшего, лошадь держит одетый в костюм юноша, который мог бы быть их похитителем. Или еще один снимок с причастия: маленький блондинчик с идеальным пробором, в белой рубашке, праздничном одеянии, с перекинутой через руку накидкой и с молитвенником в руке стоит в одиночестве на каменной балюстраде перед темнеющим лесом. Педерастия кажется мне запечатленной со всей очевидностью на снимке, где отец растянулся на лужайке рядом с братом моей матери, тот положил на его плечо руку, голова отца, закрывшего глаза, откинута назад, он улыбается почти что в экстазе, но его щека словно касается на лужайке тени, которая должна принадлежать матери, сделавшей этот снимок, и педерастические намеки, конечно же, это только лишь мои домыслы.

На студийных снимках, снятых, вероятно, в один и тот же день (тот же фон, то же освещение, тот же формат, те же белые поля), где запечатлены бабушка и дедушка, который потом утонул, я пытаюсь отыскать следы плотской любви, ибо их связь дала жизнь четырем детям, но эти робкие лица, застегнутые доверху кардиганы и воротники не дают просочиться чувственности, и в лучшем случае я могу с трудом вообразить намек на сексуальность. И наоборот, сопоставление двух схожих, сделанных в фотоавтомате снимков моей матери, когда ей было около восемнадцати, и одного из ее братьев, которому должно было быть пятнадцать или шестнадцать, выявляет сексуальность непосредственную и неистовую, млечную, нордическую, словно бы двух любовников-убийц из криминальной хроники. На снимке для документов моей двоюродной бабушки Сюзанн, снятом в «Мастерской Видаль» на улице Вожирар, меня поражает ее кровожадный вид. Я рад, что цветные реверсивные снимки со свадьбы моей сестры уже стали зеленоватыми…

Между всех этих семейных фотографий глуповатых церемоний (глуповаты сами поводы, обстоятельства, при которых делались школьные снимки или фотографии на каникулах: чтобы помнить, что мы были здесь все вместе, прежде чем воспоминания исчезнут, соберемся в живую картину пред объективом!) загадочным образом затесались фотография крокодила, фотография мозга больного туберкулезом и фотография полярной капсулы паразита, размножающегося в щуке, с пометкой в виде стрелки, сделанной шариковой ручкой (снимок того, как выглядит кратер, и я напрасно ищу снимок вульвы матери…), это и есть те случайно попавшие сюда снимки, которые составляют искомую тайну.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ СЪЕМКИ БЕРНАРУ ФОКОНУ [10]

Моего отца зовут Серж, он назвал меня Эрве Серж.

Отец показывал мне на моем теле знаки, которые подтверждали, что я его сын: эта отсутствующая косточка в сочленении большого пальца, этот, может быть, вросший ноготь на ноге, все эти врожденные доказательства, небольшие признаки уродства.

Все, что касалось моего тела, отец и мать поделили между собой согласно четким правилам. Матери досталось то, что нужно было делать утром: она будила меня и одевала, заставляла идти на горшок и вытирала мне зад. Отцу достались вечерние обязанности: он раздевал меня, пока я стоял на кровати, и надевал на меня пижаму. Он шел в ванну за пакетиком с ватой и флаконом одеколона. Он расстилал на коленях махровое полотенце и ставил на него мои ноги. Медленно проводил между пальцами ватой, смоченной спиртом. Он клал меня в постель, заправлял простыню под матрас и закреплял толстые металлические прутья так, чтобы я не мог упасть во сне с кровати. В темноте он читал со мной «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся», потом целовал меня, и я засыпал.

Мой отец ел мои козявки. Мой отец прятал меня под своим большим плащом, чтобы провести на фильмы, запрещенные детям до 18 лет, которые я хотел посмотреть («Виридиана», «Ребенок Розмари», «Теорема»).

Он был воспитан женщинами, у него никогда не было отца, и его страстным желанием, вероятно, было иметь сына и ставить себя на мое место. Тогда как моим страстным желанием было играть роль моего отца, разыгрывать с другим ребенком ритуал укладывания в постель и протирания ног, который он совершал со мной, пока мне не исполнилось тринадцать.