Призрак кургана

Они рубят, пилят, грузят, волокут – и, несмотря на тяжелую работу, все равно мерзнут. Особенно руки. Варежек не хватает. Свену удалось выменять башмаки и почти целые варежки для себя и Арона, а другие попросту обматывают руки и пальцы ног тряпьем.

У финна Матти варежек нет. Он замерз так, что даже дрожать перестал. Пальцы на левой руке белые, покрылись льдом. Он пытается работать, но движется механически и неуверенно, как во сне.

– Отдохни, Матти. – Свен смотрит на него с сочувствием. – Вернемся в барак, и ты оттаешь.

Матти прислонился к дереву. Арону кажется, что финн сошел с ума – долго бормотал что-то по-фински и вдруг начал негромко петь.

Остальные работают. Норму надо выполнить, иначе останешься без жратвы.

А в сумерках Матти исчез. Арон, Гриша и Свен обрубали сучья с поваленного дерева, а когда подняли головы, увидели только цепочку следов на снегу. Свен пошел было, но в наступившей темноте быстро потерял след. Покричали, позвали: «Матти! Матти!» – но ответа не дождались.

А вот и долгожданный свисток – всем собраться. Что ж, придется идти в барак без Матти.

Бугор пересчитывает головы и начинает материться – одного не хватает. Но сделать он все равно ничего не может – надо возвращаться в зону.

Мороз – минус восемнадцать. Арон слушает шум ветра в кронах и думает про огромный лес, и где-то там – истощенный, замерзший Матти.

На следующее утро бригаду снова выводят в лес. Ветер стих, в воздухе кружатся неторопливые снежинки.

Они раскладывают инструменты и вдруг слышат песню. Кто-то громко поет по-фински, и этот кто-то не может быть никем, кроме Матти.

– Матти!

Свен рванулся в лес, Арон за ним.

Матти сидел, прислонившись к сосне, и пел. Руки выставлены перед собой – два заледеневших комка. Из снега полукругом торчат маленькие белые грибы.

– Матти?

Свен трясет финна за плечи, но тот, похоже, его не замечает – поет во весь голос, не открывая глаз.

Арон тем временем с удивлением смотрит на странный полукруг – он никогда не видел, чтобы зимой в снегу росли грибы.

Никакие это не грибы, вдруг понимает он.

Финн обрубил отмерзшие пальцы и аккуратно, правильным полукругом, воткнул их в снег.

Матти самозабвенно поет. Глаза закрыты, и трудно понять, что это – песня или протяжный, леденящий душу вой.

Арон молча смотрит на торчащие из снега белые, обледеневшие пальцы, в немой мольбе поднятые к белесому северному небу.

Матти на самодельных носилках относят в лагерный медпункт. Ему ампутируют руки и пальцы на ногах, но уже поздно: он умер в ту же ночь.

Что-то произошло с Ароном в этот день. Он словно окаменел, страдания, которые он видел ежедневно, теперь оставляли его равнодушным. Больные, умирающие, обмороженные – не важно. Он всегда проходил мимо.

И он, и Свен старались не общаться с другими зэками. Лучше соблюдать осторожность. Но то и дело привозили новых, и им, новым, хотелось узнать, что и как в лагере.

Несколько недель с ними работал американец, Макс Хингли из Чикаго. Он был убежденным коммунистом, приехал в Советский Союз еще в середине двадцатых. Какое-то время работал в Интернационале, а потом, как и многие, как и Свен с Ароном, оказался на стройке канала. Потом, само собой, «тройка», приговор – «вредительство». И сибирский лагерь.

Они работали в лесу, бок о бок, а в один прекрасный день Макс Хингли исчез. Ходили слухи, что его взяли ночью и уже наутро опять собралась «тройка» и его приговорили к расстрелу. За что, почему – никто не знал.

– За шпионаж, – сказал кто-то.

– Шпионаж? – удивился Свен. – Макс – шпион? Хингли – убежденный коммунист…

В лагере теперь действовали какие-то новые правила, которые заключенные не очень понимали. Очевидно, из центра приходили указания: в связи с появившимися в деле новыми данными – расстрелять. Кто-то из зэков исчезал, и все время возникали новые лица.

В их бригаде появился молодой русский парень. Шевченко. Он представился полным именем, хотя был всего на год старше Арона: Владимир Николаевич Шевченко. Он из Киева. В России так принято, Владимир – это имя, а Николай – его отец. Николаевич – значит сын Николая.

– Не важно, – заключил парень с детской улыбкой. – Зовите меня Влад. Аля иностранцев так проще.

– А ты зови меня Арон, – вставил Арон по-русски.

Влад говорил без остановки. В их молчаливой бригаде к этому не привыкли. В первый же день он рассказал всю свою биографию. Мать русская, отец украинец. Оба умерли от голода два года назад. Сам он получил четыре года лагерей за воровство – припрятал полбуханки хлеба.

– Как я тоскую по украинскому хлебу! – покачал он головой и закатил глаза. – Все равно – черный, белый… какой хлеб у нас пекли! А яблоки, абрикосы… черешни! Картошка! Тает во рту…

Арон слушал с открытым ртом. Он принял решение не заводить в лагере друзей, но когда Влад говорит о еде – не слушать невозможно.