Призрак нации. Русский этнос в постсовременности

Первый механизм прекрасно иллюстрирует еще «Капитанская дочка». Когда Машенька, дочь погибшего коменданта крепости, приезжает в Санкт-Петербург, чтобы добиться облегчения участи арестованного Петруши Гринева, то она встречает в царскосельском парке женщину, которая, как выясняется позже, оказывается императрицей Екатериной II, рассказывает ей о своей беде, и уже через пару часов – трах-бабах, курьер из дворца: государыня повелевает освободить ее жениха. Конечно, никакого доследования за это время произведено быть не могло, никаких новых обстоятельств дела не выяснилось. Просто государева воля, эффектный монарший жест – и все законы тут же отметаются в сторону. Закон здесь вообще не причем. «Милости, а не правосудия просит у царицы земной Маша Миронова». И такой же милости (а вовсе не правосудия) просит Маргарита для Фриды на балу у Воланда.

Этот механизм получил любопытное выражение в феномене «ходоков за правдой», который в «юридическом» европейском обществе практически не наблюдался. Крестьянская община снаряжала в город или даже в столицу специальных людей, чтобы они там, минуя бюрократические инстанции, добились правды и справедливости. Ведь и в трагическое «Кровавое воскресенье», 9 января 1905 года, народ, поднимая иконы, шел к Зимнему дворцу прежде всего «за правдой». А когда в ответ прозвучали выстрелы, то раздался всеобщий крик: «У нас больше нет царя!». И вспыхнула первая русская революция. Трудно представить, чтобы фермеры Техасщины или Аризонщины, например, писали слезные письма или посылали ходоков в Вашингтон, к американскому президенту с просьбами найти управу на местных властей. Ни посылать, ни писать они ничего не будут, они обратятся в суд. В России же подобная практика держится до сих пор: письма с просьбами «восстановить справедливость» стекаются в канцелярию российского Президента со всей страны.

Второй механизм, дуэль, конечно, не является чисто российским изобретением. В определенное время дуэль была достаточно широко распространена и в Европе. Однако там она, вытесняясь законами, быстро утратила регуляторный и охранительный смысл и, если судить по литературному отражению, превратилась в условную романтическую игру, облагораживающую участников. Таков характер дуэлей в «Трех мушкетерах»: понятно, что никто из «благородной четверки» не может быть на дуэли убит – иначе как продолжать роман? И то же самое представляет собой дуэль в «Милом друге» Ги де Мопассана. У дуэлянтов, повздоривших журналистов, мысли нет убивать. Они разыгрывают оперетту, эффектный спектакль, который представляет их в выгодном свете. В России же на дуэли лежал трагический отсвет гибели двух великих поэтов, Пушкина и Лермонтова, – она была не игрой, а ставкой не на жизнь, а на смерть. Именно так ее изображала литература. Ленский на дуэли убит. Грушницкий на дуэли убит. Долохов на дуэли с Пьером Безуховым тяжело ранен. Ромашов в повести Куприна – убит. Даже Базаров в «Отцах и детях», презирающий романтические условности, тем не менее выходит на поединок, будучи готовым умереть.

Конечно, в координатах европейского рационалистического сознания дуэль ничего не доказывает. Она лишь выявляет, кто из противников лучше стреляет. Или – кому в данном случае повезло. Логичней поэтому для достижения цели не связываться с капризной фортуной, а обратиться в суд. Однако в России, где суд так и не стал социальной нормой, дуэль превратилась в своего рода «пробу крестом». Она была последней инстанцией, апелляцией к Богу, к судьбе, к высшему неземному жребию, который один только и может восстановить справедливость.

Человек, вышедший на дуэль, представал как бы перед небесным судом, очищающим его от всех прежних грехов. Заметим, что Лаевский в повести Чехова после дуэли претерпел нравственную метаморфозу, он как бы обрел в жизни смысл, а в современной публицистике, блогосфере, как, впрочем, и в художественной литературе, которая, пусть и слабее, чем раньше, но все-таки воздействует на умы, то и дело высказывается сожаление, что дуэль ушла в прошлое.

Можно сколько угодно твердить о пользе и эффективности правового общества, основанного на приоритете закона, можно расписывать его преимущества во множестве исследований и статей, но если вся русская литература, которую изучают в школе, свидетельствует об обратном, то царство законов в России оказывается эфемерным.

Литературный психоанализ отчетливо высвечивает разницу между Россией и Западом. Регулятором общественных отношений, воплощением социальных норм в российской действительности стало нечто большее, чем закон.

Им стало представление о справедливости.

От закона до справедливости