Призрак Небесного Иерусалима

– Приходят, – спокойно согласился Яков. – Да только кто приходит и зачем? Это те, кто ищет свои корни. Ведь столько Россию мучили, столько вертели душами людскими, мозги нам крутили в разные стороны: то налево поверни – в коммунизм, то направо – глянь, как капитал процветает! – Яков покачал головой. – А молодые – они хотят в глубину традиции вернуться. Ведь глубже, чем староверцы, и копать некуда. Знаете же: русский народ, он всё гнется… Гнется как тот прут, которым его бьют. И только вдумайтесь: за всю историю лишь однажды случилось, что он ответил «нет» государству и «нет» большинству! Достоинство свое сохранил чрез все гонения, казни, пытки и от тех, и от этих. И так уж четвертый век пошел… И вот ведь как слепоту какую Господь наслал! Окромя религиозной одержимости никто в той истории, твердости и мужества полной, боле ничего не видит! – Яков стукнул рукой по столу и вдруг успокоился, разгладил бороду: – Идите с Богом и не ищите вашего фанатика среди старообрядцев. Наши не борются уже давно, а в скиты уходят или из жизни. Это уж как получится.

– Выходит, и за чистоту не воюют? Не становятся, так сказать, «санитарами леса»? – сощурился Андрей.

– Вы, молодой человек, – сказал тихо Яков, – уже просто забыли значение слова «достоинство». Я вас не виню. Забывчивость в России стала национальной чертой. – И отвернулся к иконе на стене.

Андрей поднялся и коротко попрощался с бородачом: ни в чем тот его не убедил, но выбор этого человека в информаторы явно был неудачен. На крыльце он закурил и тут же вспомнил, как позапрошлой ночью, сидя на подоконнике в теплом кольце его рук, Маша рассказала – спасибо Кеше, проштамповавшем ей в юности весь мозг своими старообрядцами, – что беспоповцы не курят и не пьют ни кофе, ни чая, не говоря уж об алкоголе. «Дома, – говорила Маша, – держали полную бутылку водки: это показывало, что хозяин избы не пьет».

В его семье это было бы удачным решением, – подумалось ему, – глядишь, и отец подольше бы прожил. И не только в его семье: перед глазами встали бледные личики мальчишек Пети и Коли.

Сигарета вдруг показалась горькой: он выкинул ее в ближайшую урну.

Иннокентий

Иннокентий не выдержал: развернул мягкое льняное полотенце, вынул темную от времени, отполированную сотнями разделенных столетьями рук досочку. Прошелся пальцами по неровному торцу в темных подпалинах – икона явно поджигалась, а может быть, выносилась из горящей избы, как самое ценное в доме. На иконе, сильно нуждавшейся в реставрации, проступал, как со дна глубокого лесного озера, тонкий лик. Николай Чудотворец. Левая рука прижимала к груди Библию, а там, где находилась правая, отсутствовал весь верхний слой, и можно было только догадываться, в каком знамении – двуперстном ли, триперстном, – были сложены тонкие пальцы.

«Вандалы!» – прошептал Иннокентий неизвестным в двадцатый ли век, в восемнадцатый? И решил, что не будет реставрировать эту часть, пусть так и остается – памятником людской нетерпимости. Но вот лицо отдаст подправить Данечке: молодому, но уже отлично зарекомендовавшему себя среди антикваров иконописцу. Верно сказать, что в дополнение к увлеченности своими иконами Данечка и лицом походил на отрока, чуждого этому миру: чистым лбом без юношеских прыщей, голубыми, в обрамлении светлых длинных ресниц, глазами. Что глядели, казалось, сквозь человеков и оживлялись только при виде икон – вот как эта.

Иннокентий вгляделся в лицо Чудотворца и замер на несколько минут: его тоже с детства завораживали эти лики – высокий лоб, идеальный разлет бровей, глаза в форме рыбки (нет, нет ничего случайного, Рыба – символ Христа!). Тонкий, изящный нос, неожиданно полные губы, спрятанные в курчавой бороде: каждый завиток вырисован тончайшей спиралью. И – будто подвешенные вверх, под веки, зрачки, глядящие на зрителя строго и беспристрастно.

Размышления Кентия прервал властный звонок в дверь. Он вздрогнул, отложил икону в сторону и пошел открывать. На пороге стоял (а ведь личность визитера можно было угадать по настойчивой безапелляционности звонка) широкоплечий мужчина лет пятидесяти, кажущийся огромным в своем темном длинном плаще. С короткой, но доходящей почти до самых глаз черной, с проседью, бородкой. Молодой здоровый румянец окрашивал высокие скулы, глаза смотрели зорко, эдак с прищуром. Он пропустил вперед своего спутника – мужчину много ниже ростом и хлипче сложением, с длинной, уже почти седой бородой, и плотно затворил дверь. И только после этого подал руку Иннокентию: огромную же, вполлопаты.

– Ну, здравствуй, сынок! – Уважительно перевел глаза на старика и сказал, скорее утвердительно: – А с главой общины ты знаком.

И Иннокентий слегка поклонился стоящему рядом спокойному старику.

– Чаю? – предложил он и смутился: – Э… может быть, фруктового?