Призрак Небесного Иерусалима

«Поедем ко мне, – мог бы он сказать, – и я покажу тебе Раневскую, это тот еще актер погорелого театра… Или я покажу тебе, какое жилье снимает мент, не берущий взяток: покажу тебе протертую до белого нитяного остова клеенку на круглом столе на веранде или скрипучие разномастные стулья, вафельное замызганное полотенце у заедающего дачного рукомойника, пошедшие пузырями – от зимних еще заморозков – обои. Мне многое есть чего тебе показать – такого концептуального, прямо ужас-ужас! Это вам не предметы изысканного антиквариата».

Почему, задавал он себе не раз риторический вполне вопрос, чтобы привести девушку к себе, надо пообещать показать ей что-нибудь совершенно не относящееся к делу, вроде коллекции блюзовых пластинок или японской миниатюры? Ведь можно, напротив, пообещать кучу всего интересного, к «делу» относящегося, разве нет? Он посмотрел искоса на Машу и покраснел.

– Только если ты дашь слово не пугаться, – добавил он вслух, – моего бардака.

Маша повернула к нему бледное, как у эльфа, лицо с кажущимися прозрачными в темноте глазами:

– Вези уж, – сказала она и до боли стиснула ему руку.

И он с визгом тормозов (так вот для чего нужен был на самом-то деле спортивный двигатель!) быстро, пока она не передумала, рванул с места, вылетел на проспект и понесся по нему, пустому ночью, туда, где в темноте не станет разницы между ними. Скорей, скорей. Он чувствовал, как от перспективы оставшейся им обоим ночи приливает к голове кровь, ему стало жарко, несмотря на ветер, бьющий из двух открытых передних окон.

Он вел машину мастерски, будто находился в другом измерении, или играл в компьютерную игру, или был под наркотиком: а он и был под ним, только натурального разлива. Эйфория делала глаза более зоркими, реакцию – мгновенной, но при всей своей сосредоточенности на дороге он чувствовал второй рукой, когда переключал передачу, легкое прикасание к ее голой коленке – Маша сидела, свернувшись клубком, и тоже сосредоточенно смотрела на дорогу: скорей же!

Вот они выехали за МКАД, свернули на шоссе, вот уже дачная, центральная в их садоводстве улица, и по сторонам выстроились молчаливые темные дома, а воздух стал свежей, запахло травой, мокрым песком… Наконец он остановил машину у калитки, выключил зажигание, выдохнул и повторил, как заклинание:

– Ты только не пугайся моего бардака.

Но Маша уже вышла из машины, потянулась по-кошачьи, глубоко вдохнула и улыбнулась ему, взяла за руку. Андрей отворил калитку, они прошли к дому, поднялись на крыльцо. Изнутри, с веранды, на свободу стал рваться Раневская, счастливо лаять с подвизгом и, когда Андрей наконец открыл дверь, бросился к нему, чуть не снес с ног, исполнил положенный танец счастливой собаки, заждавшейся ужина и прогулки по темному участку. И Андрей чуть дольше, чем надо, трепал Раневскую, приговаривая:

– Вот, дурень, смотри, это Маша, Маша, Маша!

А Раневская и сам видел Машу и бесцеремонно лез ей под юбку, бодался жесткой лобастой башкой в ладони, царапал лапами голые коленки.

Наконец Андрей покормил беднягу и выпустил побегать в сад – в сад, в сад, все в сад! И впервые с того момента, как открыл дверь дома, повернулся к Маше, на которую избегал смотреть, потому как эйфория уступила место нервозности. Где, черт возьми, у него любовный инвентарь: свечи, бутылка хорошего вина? Какое-никакое шелковое белье на худой конец? Вот у Кентия, подумалось ему, это все уже было б наготове…

– Хочешь чаю? – спросил он. – Только у меня к нему ничего нет…

Маша молча помотала головой, сделала шаг, и Андрей прижал ее к себе до боли, притянул за затылок, уткнулся губами в шею рядом с ухом, жадно втянул запах и от него, от этого «правильного», глубинно-своего запаха, вдруг перестал соображать, а вместе с тем рефлексировать по поводу не шелковых и даже несвежих простыней. И кому нужно это вино? И свечи, если в окно смотрит дачный фонарь…

Ах, черт возьми, Маша Каравай, какая же ты тонкая и нежная повсюду, куда добираются мои жадные пальцы и губы, как любой изгиб ложится точно в руку: будь то гладкое колено, шелковое плечо, мягкость и упругость маленькой груди, впалый живот. Как могло ему показаться, что она чужая, когда она сделана была под него, для него? Тебе не больно, милая, что я так крепко сжимаю все, до чего могут дотянуться ставшие внезапно жадными руки? Маша, Маша, что ж ты делаешь со мной?! Смотри, Маша, смотри мне в глаза! Но она уже крепко сомкнула веки, изогнулась с тонким стоном в последней судороге и прижалась к нему жарким телом. И он сам не выдержал-таки, закрыл глаза, и его накрыла звенящая пустота.

* * *