Призрак Оперы

– Ужас! – сказала она, причем с такой силой, что слова ее заглушили ночные вздохи. – И это самое страшное, – продолжала она с нарастающим возбуждением. – Он внушает мне ужас, но ненависти к нему я не испытываю. Да и как его ненавидеть, Рауль? Представьте себе Эрика у моих ног в жилище у озера, под землей. Он обвиняет себя, проклинает, молит меня о прощении!.. Признает свой обман. Он любит меня! И приносит к моим ногам огромную трагическую любовь!.. Он похитил меня из любви ко мне!.. Запер меня под землей из-за этой любви… Притом он питает ко мне уважение, падает ниц, сетует, плачет!.. И когда я встаю, Рауль, когда говорю ему, что могу лишь презирать его, если он немедленно не вернет мне свободу, которую отнял у меня, вещь невероятная – он предлагает эту свободу… Мне остается только уйти… Он готов показать таинственную дорогу, но… Но он тоже встает, и мне невольно приходится вспомнить, что если это не призрак, не ангел, не гений, то все-таки по-прежнему Голос, ибо он начинает петь!..

Я слушаю его… и я остаюсь!

В тот вечер мы не сказали больше друг другу ни слова… Он схватил арфу и начал петь мне – он, мужской голос! голос ангела! – романс Дездемоны. Воспоминание о том, что я тоже пела его когда-то, заставило меня устыдиться. Друг мой, есть в музыке одно достоинство: все вокруг перестает существовать, кроме тех звуков, что ложатся вам на сердце. Мое странное приключение было забыто. Снова ожил голос, и я в упоении следовала за ним по пути гармонии; я ощущала себя в стаде Орфея! Он приобщал меня к страданию и радости, к муке и отчаянию, к веселью, смерти и торжеству Гименея. Я слушала. Он пел. Пел что-то неведомое мне… Звуки новой для меня музыки производили странное впечатление безмятежности, отрешенности, отдохновения, перевернув мою душу, они постепенно успокоили ее, довели до состояния мечтательного сна. И я заснула.

Когда я проснулась, то оказалась одна на шезлонге в маленькой простенькой комнате с обычной кроватью красного дерева, стены ее были затянуты жуйским полотном, и освещалась она лампой, стоявшей на мраморе старинного комода в стиле Луи-Филиппа. Что сулила мне эта новая декорация?.. Я провела рукой по лицу, словно пытаясь прогнать скверный сон… Увы! Я тут же поняла, что все это мне не приснилось! Я была пленницей и могла выйти отсюда лишь в ванную комнату, правда весьма комфортабельную; горячей и холодной воды было сколько угодно. Вернувшись в комнату, я заметила на комоде записку, написанную красными чернилами и полностью просветившую меня относительно печального положения, в котором я очутилась; она отметала все мои сомнения, если в том была еще необходимость, относительно реальности происшедшего. «Дорогая Кристина, – говорилось в записке, – у вас нет оснований беспокоиться о своей судьбе. В целом мире у вас нет более надежного друга, чем я. В настоящий момент вы одна в жилище, которое принадлежит вам. Я отправился по магазинам, чтобы принести белье, которое может вам понадобиться».

«Боже мой! – воскликнула я. – Значит, я действительно попала в руки безумца! Что со мной станет? И сколько еще времени этот несчастный собирается держать меня взаперти в своей подземной тюрьме?» Я в отчаянии заметалась по крохотной комнатке, безуспешно пытаясь найти выход. И горько корила себя за свое глупое суеверие, с жестоким удовольствием высмеивая то наивное простодушие, с каким приняла услышанный через стены Голос за Ангела музыки… Если человек настолько глуп, следует ожидать неслыханных катастроф, и все они будут заслуженными! Мне хотелось ударить себя, и я принялась то смеяться, то плакать над собой.

В таком состоянии и застал меня Эрик.

Тихонько стукнув три раза в стену, он преспокойно вошел через дверь, которую мне не удалось отыскать, оставив ее открытой. Он был нагружен картонками и пакетами и, не торопясь, стал раскладывать их на моей кровати, в то время как я осыпала его оскорблениями и требовала, чтобы он снял маску, если имеет наглость считать, что скрывает под ней лицо честного человека.