Призрак Проститутки

Джанкана отвечает: «Я вот то же самое думаю. Судьба это. — И, повернувшись ко мне, добавляет: — Роберт, я ненавижу Кастро. Ненавижу этого сифилитика, этого кровопийцу, ублюдка. Я готов это сделать, Роберт».

«Хорошо», — говорю.

— «Да, готов, но есть одно чисто практическое соображение…» Тут Сэм помедлил, — говорит Мэю, — а потом лукаво так посмотрел на меня и сказал: «Может, оно и не понадобится. Я слышал оттуда, изнутри: у Бороды сифилис. Похоже, он не протянет и полгода».

— Тут вмешался Траффиканте, — продолжал Мэю. — Он впервые с начала разговора подал голос, но должен заметить, что даже Джанкана прислушивается к нему. «Кастро, — сказал Траффиканте, — видит на триста шестьдесят градусов вокруг себя. При всем уважении к Сэму, я не думаю, чтобы Фидель Кастро был так уж изъеден сифилисом — по всему видно, что мозги у него на сегодняшний день работают неплохо».

Джанкана не был готов парировать это замечание. И предпочел сменить тему. Он вытащил воскресный номер «Пэрейд» со своей фотографией из полицейского архива и начал возмущаться: «Вы только полюбуйтесь, какого урода они из меня делают!» Розелли, разумеется, тут же подхватил: «Натуральный заговор!» Джанкана хохотнул, потом встал и ткнул Розелли пальцем в грудь: «Если хочешь знать, у них там, в этих поганых журнальчиках, есть для этого дела хмырь такой, слизняк — он у них в сортире обитает. Когда им надо, они раскладывают на полу пятьдесят моих самых отвратительных фотографий, выпускают этого гада, и он там по ним ползает, а когда находит самую гнусную, ссыт на нее. Тогда приползает вся остальная газетная погань, лизнет, нюхнет и радуется — ура, вот оно, наше сокровище! Шлеп — и напечатали. Непременно самую мерзкую».

— Да, память у вас потрясающая, — сказал отец.

— Около того, — поскромничал Мэю. — Мне эта сторона беседы понравилась. Они ребята с юмором. Траффиканте, к примеру, продолжил тему: «Представляешь, Сэм, как приятно бывают удивлены читатели, встретив такого красавчика в жизни».

— Все это, конечно, забавно, — произнес Кэл, — а что было существенного?

— Очень мало. Эта публика подбирается к предложенному втихомолку. Они не распространяются о том, что делают.

— У нас дата намечена — конец октября. Самое позднее — первые числа ноября.

— Понятно. Известная вам посылочка им передана. Они заверили меня, что за ними дело не станет. Однако подробности своего плана раскрыть наотрез отказываются. Упоминалось там о некой молодой особе, приятельнице Фрэнка Фьорини, торговца контрабандным оружием и в кубинской диаспоре фигуры довольно заметной. Похоже, год назад у нее был с Кастро скоротечный роман, и вот теперь этот самый Фьорини пытается уговорить ее слетать в Гавану, забраться к Кастро в постель и между делом сыпануть ему порошочку в стакан. В качестве запасного варианта — ресторан, где Кастро часто бывает; там метрдотель — сочувствующий нам человек. Но ничего достаточно конкретного я не зафиксировал. У нас нет тут иного выхода, кроме как полагаться на людей, которые могут быть надежными или ненадежными — это уж как им заблагорассудится. Врать не буду — операция не кажется мне добротной.

— А когда я смогу взглянуть на твоих приятелей сам? — спросил Кэл.

Договорились, что он заглянет в «Бум-Бум» завтра около полуночи. К этому времени первые дебаты между Ричардом Никсоном и Джоном Фицджералдом Кеннеди должны уже закончиться, и Мэю собирался поужинать с Джанканой.

— Отлично, — сказал Кэл, — у меня завтра днем в Майами так и так куча дел.

Что это за дела, мне, однако, он не сказал.

В ночь с понедельника на вторник, ближе к утру, когда мы с Моденой спали на нашей новой широченной кровати, раздался звонок. Это был отец.

— Меня беспокоит уровень гигиены в «Фонтенбло», — сказал он, — потому что я звоню тебе из своего номера.

— Если ты не захватил свой «клопомор», считай, что уровень инфекции близок к эпидемии.

— О, мы справимся, — сказал Кэл, но я почувствовал, как он пьян. — Все равно проще, чем вставать и топать к автомату.

— Может, позавтракаем где-нибудь вместе?

— Наступит рассвет, а меня уже нет, старина. — Он хрипло кашлянул. — Жди весточку с почтой.

И вот она, эта весточка. Содрав клейкую ленту, я прочитал:

Сын,

я был представлен Его Милости как приятель Боба Мэю, тоже спортсмен.

«Ага, спортсмен, значит, — буркнул Дж., — ну и что же у тебя, спортсмен, на уме?»

«Большая игра», — говорю.

«Так как Хемингуэй, да?»

«Вроде».

(Должен тебе сказать, от наших с ним адреналиновых залпов в воздухе, казалось, искрило и пахло паленым.)

«Мистер Галифакс — старый друг Эрнеста Хемингуэя», — подсказал Боб.

Джанкана, замечу, этот пас подхватил.

«Я, пожалуй, был бы не прочь повидаться с твоим дружком Хемингуэем, — произнес он. — У нас с ним кое-что общее имеется. Я знаю городок, где он вырос, твой Эрнест».

«Ну да, — говорю я, — Оук-Парк».

Он выбросил руку вперед, будто сигналя — «доверяю».

«Оук-Парк, — повторил он, — верно».

Я поинтересовался его мнением о дебатах.

«Богач против парня, который присосался к богачам, — ответил Сэм. — Вот и выбирайте, мистер Галифакс».

«Мистер Голд — за Джека Кеннеди», — пояснил Боб.