Призрак Проститутки

— Просто я знаю не меньше, а так не бывает. Знаю, что он был в Лаосе.

Розену и это показалось забавным.

— Черт, да ты пьян, — констатировал он.

— Ага, это все он виноват — виночерпий[162]. Напоил.

— Нашел с кем тягаться. Виночерпии славятся выдержкой, разве это тебе не известно?

— Я хотел знать, чем большой человек сейчас занимается?

— Не скажу. Тем более по телефону. Скажу только — чтобы тебе не пришлось до утра палец сосать, — что он снова повязан с Королем Уильямом и все это такой страшный секрет — суперсекрет за тремя заборами. Пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай.

— И не буду, потому что ты сам ни черта не знаешь.

— Ты абсолютно прав.

— Тогда расскажи насчет генерального инспектора, который приезжал в Берлин.

Я почувствовал, как он с облегчением вздохнул. Это, в конце концов, была менее секретная информация.

— У большого человека был агент, которому он перестал доверять, так он его подвесил и облил ему гениталии скипидаром. Чтобы, как он выразился, подобраться к истине. — Розен хохотнул. — Я понимаю, что это болезненно, но не могу удержаться от смеха, так как большой человек потом сказал мне: «Этот фриц как подскочит. Вспомни, Розен, скольких евреев этот нацист заставлял скакать!» И так оно и было, по словам Дикса, — а, черт, сорвалось имя. Ладно, мой телефон надежен. Я слежу, чтобы не дай Бог… И ты ведь из приличного звонишь автомата, так? Дикс говорит, что он лично всегда придерживался двойного стандарта. Это означало: меньше жалости к агентам из бывших нацистов, угодившим под подозрение, чем ко всей остальной агентуре при тех же обстоятельствах. Только тут у него вышла ошибочка. У этих бывших нацистов есть своя сеть. Жертва скипидара пожаловался влиятельному другу в Федеральной службе информации. Это вышло крайне неудачно для Дикса. Как раз в этот момент в Берлине находился генеральный инспектор, у которого на лице пятно от ожога. Естественно, вспомнив свое, Ги преисполнился сочувствия к другой жертве. Диксу грозил полный крах, и Биллу Харви пришлось пустить в ход весь свой вес, чтобы добиться его перевода в Лаос. — Розен чихнул. — Ну вот, опять двадцать пять, — ты все из меня и вытряс.

— Прими мое благословение, — сказал я.

Ближе к полуночи я встретился с Моденой и в общих чертах поведал ей о Диксе, признавшись, что не хотел его с ней знакомить. — ей было приятно это услышать.

— Тебе нечего было бояться — это не вариант, — сказала она. — Такие мне никогда не нравились.

— А почему, если не секрет?

— Если он действительно такой, каким ты его описал, значит, он давно притерся к своему жизненному шаблону и мне его не переделать. А меня не интересует мужчина, которого я не могу изменить.

Я чуть было не ляпнул: «А как насчет Джека Кеннеди или Сэма Джанканы?» — но вовремя прикусил язык. Вместо этого я спросил:

— Ты надеешься, что сможешь изменить меня?

— О, — ответила она, — это достаточно трудно, но тем и интересно.

28

В качестве увертюры к парочке дурных — для моего отца и для меня — недель Никита Хрущев снял в ООН ботинок и принялся молотить им по столу. Но это вечером, а утром того же дня — 12 октября — Роберт Мэю получил известие, что порошки, прописанные Кастро, добрались наконец до места назначения в Гаване. У меня было странное ощущение. Неужели у русского премьера сработал в голове какой-то телепатический датчик и Хрущев взбеленился, сам толком не зная почему. Хотя столь нелепое предположение возникло у меня в процессе того, что отец называл «свободным полетом фантазии» («ничего не стоит, ничего путного не дает»), эхо этих ударов ботинком не смолкало в моих ушах. Они казались мне погребальным звоном, возвещавшим скорую кончину Кастро, и я авансом скорбел по покойнику, сделав вывод, что Кастро попрал нечто возвышенное в самом себе. Созерцание противника с этой точки зрения неизменно повергает в пучину меланхолии.

В сущности, он был хотя и обречен, но все же еще жив, и моя работа продолжалась, как и ночи с Моденой. Погружаясь в сон, я был готов в любое мгновение проснуться, схватить телефонную трубку и услышать о смерти Кастро, но телефон так и не зазвонил.

К концу третьей недели октября я получил от отца диппочтой письмо. Вообще-то Хант не имел привычки с утра первым делом наведываться в мою конуру, но тут уж явно сработал старый резидентский инстинкт. Мало того, когда я вошел, он уже восседал в моем кресле, держа конверт двумя пальцами. Потом поднялся и молча вручил его мне. На конверте значилось: «Роберту Чарлзу. СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО».

— Могу я поинтересоваться — от кого это?

Как мой непосредственный начальник, он, разумеется, мог. Теоретически я не имел права ни на какие собственные секреты. Я мог самостоятельно проводить небольшую тайную операцию, но для него по первому же требованию все детали — на стол.

— Это от Кэла, — ответил я. — Он предпочитает переписываться таким способом. Пользуется диппочтой для личной переписки.

— Это правда, Роберт? — В «Зените» Ховард всегда называл меня Роберт, а я его — Эд. Он так велел.

— Правда, Эд.

— Это неслыханно. Я на твоего папашу могу докладную подать.