— Нехороший, — повторил пограничник. — Просрочен.
Я спиною чувствовал стоявшую за мной очередь пассажиров.
— Нет. Не просрочен. Пожалуйста
, — сказал я и протянул за паспортом руку.Он с крайне настороженным видом отдал мне документ, и я осторожно перелистал выцветшие, сморщенные странички. Вот! Нашел нужную страницу.
— Мой паспорт не просрочен. — Я указал пограничнику на дату и вернул ему паспорт.
Советский пограничник мог бы быть фермерским сыном из Миннесоты. Он был голубоглазый, с высокими скулами, коротко остриженный, светловолосый, по-моему, ему не было еще и двадцати пяти.
— Вы, — ткнул он в меня пальцем, — вы… ждать. — Отправился за помощью и почти сразу же вернулся вместе с офицером, мужчиной лет двадцати восьми, темноволосым, с усиками, в такой же тускло-зеленой форме с погонами.
— Почему? — спросил вновь прибывший, указывая на мой паспорт так, словно это было нечто крайне омерзительное.
Я вспомнил слова «лед» и «вода». Они возникли в моем сознании неразрывной парой.
— Лед, — сказал я, — большой лед. — И распахнул руки, словно расстилая на столе скатерть. Затем нанес по расстеленной плоскости удар карате. И изобразил треск. Я очень надеялся, что это звучит как ломающийся лед, и, нагнувшись, коснулся рукой ног. — Вода… большая вода… — Это ведь значит много воды, так? Я отчаянно замахал руками. Пловец в ледяной воде.
— Очень холодно, — сказал пограничник.
— Очень холодно. Правильно. Лед и холод.
Оба закивали. Они листали мой паспорт туда-сюда, они рассматривали мою визу, которая, по счастью, не смазалась и была снабжена всеми необходимыми марками. Они несколько раз, спотыкаясь, произносили мое имя: «Уильям Холдинг Либби?» Получалось: «Вилиам Холдинг Лиибу».
— Да, — говорил я, — совершенно верно.
Затем они просмотрели список на вышибание. Либби там не было. Поглядели друг на друга. Вздохнули. Тупицами они не были. Они понимали: что-то тут не так. С другой стороны, если они задержат меня для дальнейших расспросов, придется заполнять бумаги, возможно, потерять целый вечер. А у них, наверное, были планы куда-то пойти после работы, и светловолосый поставил штамп в моем документе. Улыбнулся мне широкой детской улыбкой.
— Пардоне, — сказал он, пытаясь придать своему извинению итальянско-французское звучание. — Пардоне.