Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе

Спаркс затянул один из своих наводящих тоску псалмов; его звуки долетали до нас сквозь топот и ржание лошадей, сквозь шум потока, стремительно проносящегося внизу, справа. Я заметил, что при первых же звуках псалма молодой Тетли вздрогнул и ссутулился. Но, может, только от ветра. Дуло на перевале несусветно. Я оглянулся на Спаркса. Никого рядом с ним не было, и ехал он, схватившись за шею лошади и крепко сжимая длинными ногами ее бока, чтобы не сползти. Но он не обращал внимания на все эти неудобства — думал о чем-то своем. За ним следовали Дэвис, братья Бартлеты, Мур, Джил, да еще двое ковбоев, неизвестных мне, если не считать, что один из них играл сегодня в покер за последним столом в салуне у Кэнби. Скорее всего, обернулся я назад, чтобы не пялиться на молодого Тетли, и все же не удержался, снова посмотрел. В седле он держался уверенно, только для ковбоя как-то очень уж мешковато. Худой, очень молоденький на вид парень. При этом освещении лицо его казалось белым пятном с большими тенями вместо глаз. Черные волосы свисали сзади на ворот рубашки. Я еще раньше, пока было светло, заметил, какие они у него тяжелые и блестящие, будто маслом смазанные. Вид сиротливый и печальный. Я понял: он не знает, кто я такой.

— Ветер какой холодный, — начал я.

Он поглядел на меня, будто я сообщил что-то важное. Потом сказал:

— Ветер — пустяки! — и снова уставился вперед.

— Может, и так. — Я не знал, куда он гнет, но, если у него явилось желание поговорить, мой ответ не был тому препятствием.

— Не в ветре дело, — сказал он, будто я ему возражал. — Нельзя охотиться на людей, как волки на зайцев, и ничего при этом не чувствовать. Обязательно зверю уподобишься. Да что там зверю. Хуже!

— Не одно и то же. У нас причины есть.

— Никакой разницы, — оборвал он меня. — Разве это искупает нашу вину? Я бы сказал, усугубляет. Волки хоть не выискивают оправданий. Мы считаем себя высшими существами, а делаем то же самое: охотимся стаями, как волки, прячемся в норы, как кролики. Те же гнуснейшие повадки…

— И все-таки есть разница. Есть у нас преимущество перед волками и зайцами.

— Ты хочешь сказать, что мы имеем над ними власть? — сказал он с горечью.

— Да, власть! И над волками, и над зайцами, и над медведями, между прочим, тоже.

— Ну, конечно, в уме-то нам не откажешь, — сказал он все так же горестно. — Никакой разницы я не вижу, — вдруг выкрикнул он, — на уме у нас только одно — власть! Да, конечно, мы на них страху хорошо нагнали, на всех, кроме домашних тварей, которые вообще у нас пикнуть не смеют. Шишки мы на ровном месте, а весь шар земной под себя подмяли!

— Сегодня мы не на зайцев охотимся, — напомнил я.

— Не на зайцев, на себе подобных. Волк такого себе не позволит, даже самый шелудивый койот. К этакой вот мы охоте теперь пристрастились: на себе подобных. Ничто другое кровь нам уже не горячит.

— Охота на людей не такое уж частое дело. И большинство участия в ней никогда не принимает. Обычно люди отлично уживаются…

— Ну, конечно! Мы ж все братья, трудимся для других, страдаем друг за друга, восхищаемся друг другом. У нас действуют законы стаи, и мы мастера придумывать им достойные названия.

— Ну, ладно. Только чем уж так плохи эти, как ты говоришь, законы стаи? Они свойственны людям, никуда не денешься.

— Ошибаешься. Они нужны, только чтобы стаю вместе держать. Слишком страшно охотиться друг за дружкой в одиночку, только и всего. Охотиться можно не только с ружьем, — прибавил он.

Это мне что-то очень уж мудреным показалось. Я промолчал.

— Думаешь, я загнул? — спросил он с яростью. — Ничего подобного! Еще мягко сказал. Все мы теперь только о власти и мечтаем. Мы бы и со стаей разделались, если бы смелости хватило. Да вот не хватает. И потому мы всякими хитрыми уловками используем стаю в своих кровожадных целях. Лошадей и скот уже поработили. Теперь норовим друг друга поработить, превратить людей в домашнюю скотину. И сжирать, когда понадобится. Чем меньше стая, тем крупнее доля.

— Вообще-то люди живут тихо и мирно, а тебя послушать, так все готовы горло друг другу перегрызть.

— Тихая жизнь, говоришь? Мирная? Ладно. Возьми самую что ни на есть тихую жизнь, самую мирную. Взгляни на вещи, которые творятся вокруг изо дня в день, — мы их уже не замечаем, вроде как старую мебель — взгляни на женщин, заглянувших на чашку чая к соседке или приятельнице. О чем они говорят? Подругам кости перемывают, верно ведь? И что им как маслом по сердцу? Что они запоминают? Что, вернувшись домой, мужьям рассказывают?

— Я в женских делах не разбираюсь, — сказал я.