Призраки не умеют лгать

«Штырь вошёл в правый глаз и прошёл насквозь».

К разочарованию репортёров, мои глаза так и остались сухими. Статьи наверняка разразятся противоречиями. Кто-то назовёт меня сильной, другие не удержатся от намёков на наследницу незаконно добытых миллионов, которая не смогла даже изобразить скорбь. Чего ж сразу не миллиардов, зарытых в саду под старой яблоней?

– Мы живы, пока о нас помнят. Живите. И помните, – священник закончил службу традиционным напутствием.

Блуждающий действительно может существовать лишь до тех пор, пока жив хоть один человек, хранящий его в памяти. Тот, кто его знал, кто любил или ненавидел, дружил или враждовал, тот, кто был частью жизни умершего. Будь наш мир устроен по-другому, призраков стало бы намного больше, чем людей, и мы исчезли бы просто как вид.

Я кивнула рабочим. Молчаливо внимающие люди зашевелились, зашептались, переминаясь с ноги на ногу. Двое мужиков в чёрных костюмах закрыли гроб и деловито вколотили в крышку пару гвоздей.

Зачем? – чуть было не спросила я. Они что, её боятся? Боятся, что Нирра выберется оттуда?

Мужчины взялись за концы чёрных лент и приподняли гроб над вырытой в рыже-бурой земле ямой. Небо на востоке едва заметно посветлело. Вот-вот оно насытится лазоревым цветом первых лучей и верхний край раскалённого диска солнца сотрёт серый цвет, раскрасив землю.

Но бабушка этого больше не увидит.

Ленты зашелестели, деревянный ящик быстро опустился вниз, мягко стукнувшись о дно ямы. Я зачерпнула ладонью размокшую грязь и бросила на красную крышку. Глупый, неизвестно откуда берущий начало ритуал. Желание живых «сделать, как положено», предназначенное для успокоения собственной совести, для возврата последнего долга, даже если ты никогда ничего не занимал.

Вот только мёртвым всё равно.

– Буду помнить тебя. Всегда, – мой шёпот был еле слышен.

Я отошла в сторону, чтобы людям было удобнее скидывать новые и новые комья грязи, а потом подходить с притворно участливыми глазами и монотонными соболезнованиями.

Мне было безразлично. Никто не сможет больше сожалеть о бабушке, чем я.

Они подходили и уходили, иногда трогали за руки, иногда смущённо топтались на месте. Целая вереница незнакомцев.

Нирру Артахову похоронили на Аллее Славы, среди других героев империи. Престижнее было только в императорских усыпальницах. Вот бабушка бы посмеялась, если б могла.

– Лена, – Илья Лисивин подошёл последним.

Глаза, как и у многих, скрыты тёмными очками, от этого казалось, что передо мной стоит незнакомец. Зачем вообще что-то говорить, когда слова, как крупные куски, застревают в горле? Я подалась вперёд и сильно, как в детстве, прижалась к человеку, искренне скорбящему по Нирре.

– Лена, – твёрдые руки неловко обняли меня в ответ.

– Ей плохо? Вон там беседка, – Мария тотчас оказалась рядом. – Медицинская помощь нужна?

Я замотала головой. Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать.

– Ну, тогда, Алленария Сергиевна, просто передохните, у нас ещё поминки.

Я кивнула, понятия не имея, смотрит девушка или нет. Илья Веденович тоже промолчал. Так, неловко сцепившись, мы и побрели.

Сегодня нелёгкий день. Я уже осознала смерть бабушки. Осознала и оплакала. А псионник? Сомневаюсь, что он мог позволить себе такую роскошь. Нет ничего хуже отсроченной боли.

Один шаг его – два моих. Лисивин напоминал деревяшку, худой и напряжённый. Голоса людей сначала слились в один монотонный гул, а потом стали отдаляться. Не надо ни о чём думать, что-то решать, говорить, общаться, надо просто идти.

– Илья, простите меня, – я сжала руки, заставляя его остановиться. – Простите за то, что я наговорила тогда.

Он стоял, не шевелясь и не реагируя, лишь вздымающаяся грудь показала, что он ещё здесь, что он ещё слышит.

– Вы были правы. Я успокоилась. Я поняла, – никак не получалось сказать то, что я на самом деле чувствую.

Никогда не поверю в самоубийство бабушки. Но, если скажу об этом сейчас, получится, что я снова обвиню его во лжи, в нежелании найти преступника.

– Илья, – потянувшись, я сняла с псионника очки. – Не хочу… Ох.

Руки замерли, потому что там, за завесой тёмного стекла, был совсем не тот, кого я ожидала увидеть. Карие, вечно печальные глаза потухли. Они не принадлежали больше человеку. Одеревеневшие руки, ещё недавно служившие защитой, превратились в капкан.

Если раньше из женского кокетства я жаловалась, что такая мелкая и тощая, то сейчас вознесла за это молитву. Присев, я ужом вывернулась из кольца рук и отступила, не в силах оторваться от нечеловечески расширенных зрачков псионника.

– Ты должна умереть, – он не дёргался, не прислушивался к чему-то неведомому, но его спокойная убеждённость пугала намного сильнее.

Холод страха обхватил ступни и стал подниматься выше, заставляя тело цепенеть. Как далеко мы ушли! Какая беседка? Ограды и памятники закончились, впереди только редкий ельник да бескрайнее поле, за которым окружная дорога с востока окольцовывала город.