Призванный хранить

Однако вскоре подарки были куплены, и мне наскучили крикливые продавцы. Я тронул коня пятками и поехал дальше мимо рядов степенных оружейников (здесь я приобрёл дамасский кинжал и золотой браслет с застёжкой в виде лошади) по направлению к улице травников и целителей — там, где продавались розовые масла, бальзамы, иранская глина для удаления волос, сонные порошки и тёмные шарики гашиша, дарящие сладкие грёзы...

В самом конце улочки, в грязном тупике, раздавались полные ярости крики.

Несколько человек со злобой лупили ногами одного, скрючившегося на земле. Разгневанный продавец снадобий стоял рядом, потрясая кулаками, и орал так, что его было слышно, поди, и на городской площади:

— Вор, вор! Бейте его, он украл у меня...

— Что же он украл у тебя? — спросил я, подъехав ближе.

— Деньги! — задыхаясь, крикнул продавец. — Много денег, благородный господин! Всё, что я заработал за день.

— Прекратить, — негромко приказал я, и люди остановились. — Поднимите его.

Однако незнакомец поднялся сам — с таким достоинством и спокойствием, что я удивился. И строго спросил:

— Ты в самом деле вор?

— Нет, мой благородный господин, — ответил он, с трудом двигая разбитыми губами.

— Кто же ты?

— Я паломник (только теперь я заметил его плащ и колпак, украшенный белой ленточкой). Путешествую по святым местам, живу подаяниями и молитвой Всевышнему. И тем, что иногда предсказываю будущее.

Мне опять стало скучно. Уж чего-чего, а предсказателей будущего, прорицателей судьбы, индийских факиров и тибетских монахов, познавших секреты вечной молодости, абсолютного счастья и диет для быстрого избавления от излишнего жира, на базарных площадях в любой стране мира пруд пруди. И двенадцать на дюжину из них — воры и шарлатаны, вблизи которых каждому правоверному следует покрепче держаться за кошелёк. Однако что-то в нём было — то, что выделяло его среди прочих.

— Что привело тебя на эту улицу?

— Он нарочно заговорил со мной, он надеялся отвлечь моё внимание, — снова занудил торговец, но я жестом прервал его.

— Я повстречал на соседней улочке калеку, покрытого язвами, — сказал паломник. — Он был слишком беден, чтобы купить нужное лекарство. Моё сердце переполнилось жалостью к несчастному, и я решил потратить серебряный дирхем, дабы облегчить его страдания.

— Ага, — встрял торговец, — и ты пришёл в мою лавку в надежде обчистить меня до нитки...

— Я не брал твоих денег, почтенный, — возразил дервиш. — Настоящий вор побывал у тебя около получаса назад — если ты помнишь, он долго приценивался к персидской глине для удаления волос (для вида, разумеется). Думаю, ты ещё можешь догнать его, если расскажешь обо всём квартальным надзирателям.

На мгновение хозяин лавки растерялся. Потом хмыкнул и с непонятным ехидством произнёс:

— Вот как? Но ведь полчаса назад тебя тут не было, откуда тебе знать, кто приценивался к моей глине? Или ты видел всё собственными глазами?

Вокруг рассмеялись.

— Не обязательно быть зрячим, чтобы видеть истину, — спокойно сказал дервиш. — И не обязательно она открывается лишь тому, кто имеет глаза.

Я внимательно всмотрелся в его коричневое лицо. И вдруг понял, что дервиш слеп.

Некоторое время я размышлял, потом, отчего-то смутившись, спросил:

— Ты можешь дать нам приметы грабителя, паломник?

Приметы оказались весьма дельными. Мои слуги кликнули квартальных, те выслушали приказание и умчались выполнять его. Я почти не сомневался, что преступник вскоре будет схвачен.

— Мой господин, — плаксиво заговорил торговец. — Если вора поймают, мне отдадут мои деньги?

— Деньги пойдут в городскую казну, — равнодушно отозвался я. — А тебе, нечестивец, ещё и всыплют сорок ударов по пяткам за то, что ты поднял руку на дервиша.

...Он плакал и что-то кричал мне вслед, вырываясь из рук стражников, которые волокли его к месту наказания — деревянному помосту в центре рыночной площади. Я уже потерял интерес к этому. Повернувшись к дервишу и по-прежнему всматриваясь в его лицо, я спросил:

— Как зовут тебя, почтенный джихан[4]? И откуда ты родом?

Он оказался выходцем из Афганистана, из провинции Джали, что расположена на самом юге, — неудивительно, что цветом лица он напоминал лакированный глиняный кувшин. О своей родине он говорил неохотно — не потому, что не испытывал к ней особого почтения, а потому, что, похоже, мало о ней помнил. Родители его сгинули в одной из многочисленных войн мусульманских сект, когда ему было чуть больше двенадцати, и он нанялся в торговый караван погонщиком мулов. Караван на горной тропе накрыло снежной пургой — такой свирепой, что ничего не было видно в двух шагах. Поэтому никто даже не заметил, как парнишка провалился в трещину.

Его ждала неминуемая и ужасная смерть: он висел между небом и преисподней, зажатый в жёстких ледовых когтях, и уже не чувствовал боли. Сознание меркло, и даже прочесть последнюю молитву сил не оставалось. Как вдруг в ледяную усыпальницу вторглись голоса — они были радостны и слегка испуганы.

— Клянусь Аллахом, мальчишка-то, кажется, жив, — сказал кто-то.

— Не может быть, — возразили ему.

— Нет, нет, сердце бьётся...