Призванный хранить

А потом он вдруг увидел, как двое подступили к Лозе с разных сторон. Один, высокий, худой, в выцветшей лисьей шапке и с полосатым волосяным арканом в руке, — он, видимо, понял, что мальчишка безоружен, и решил захватить его живьём, чтобы допросить... или просто помучить вдосталь, прежде чем перерезать горло. Второй, справа, был знаком: на его шлеме колыхался белый лошадиный хвост. Антон открыл рот, чтобы предупредить криком, но крик застрял в горле. Он не мог двинуться с места — и только смотрел...

В руках Лозы не было ничего, даже верного ножа — тот намертво застрял в панцире убитого монгола. Лоза попятился, поскользнулся на камнях и упал. Взгляд его стал растерянным и беспомощным — он затравленно посмотрел на своих спутников, но никто из них не успевал ему на выручку. Бой оттеснил их, отнёс в сторону — у каждого ныне ночью доставало собственных врагов. А тот, с белым бунчуком, уже поднял саблю над головой...

И тогда Антон встретил его сам.

Он даже не подумал, что, собственно, тоже безоружен — не до того было. Его будто взрывная волна взметнула с места. Ноги распрямились, точно две боевые пружины, и из горла сам собой рванулся не то всхлип, не то вопль, не то выдох:

— КИАЙ!!!

Седоусый успел лишь повернуть голову. И возможно, заметить распластанное в прыжке тело, а через секунду подошва туристского ботинка, сработанного в чужом, неведомом мире, на конвейере обувной фабрики «Скороход», с размаха впечаталась ему в переносицу.

От такого удара не существовало защиты. И никогда он не получался у Антона так чисто и красиво, ни на одной тренировке в спортзале (их тренер с раритетным именем Пётр Иванович, очень сухой, жилистый и подвижный, как ртуть, только сокрушённо качал головой, глядя на ухищрения ученика: «Эх, Изварин, Изварин...»).

Мёртвое тело седоусого ещё не коснулось земли, а Антон уже крутнулся на пятке, в развороте доставая второго, в лисьей шапке. И ещё, и ещё, вращаясь, словно юла. Или — как балерина в знаменитом фуэте...

Потом он подхватил оброненную кем-то саблю и дрался в самой гуще боя, забыв себя, словно бы искупая былую минутную слабость. Вряд ли он убил кого-нибудь: его удары были хоть и полны ярости, но неумелы... Множество раз — десять или сто — монгольский клинок готов был опуститься ему на голову (его убили бы обязательно: он ещё не умел как следует защититься), но всё время кто-то из его спутников оказывался рядом и прикрывал своим щитом. Или — своим телом.

И сам Антон закрывал кого-то собой, и бил вражеские тела, рубил, колол, по большей части бестолково промахиваясь, но иногда доставая-таки до чужой живой плоти, — и тогда привычный и безопасный, как домашний хомячок, цивилизованный мир проваливался в небытие, освобождая место другому — дикому, первобытному, старому...

Он даже не понял, что всё кончилось и убивать больше некого. Он ещё стоял посреди схватки, бешено вращая глазами, — один среди трупов, страшный, в повисшей лохмотьями ветровке, с погнутым окровавленным клинком в руке... И когда кто-то обхватил его сзади поперёк туловища, он не сразу понял, что это Заур.

Видя, что чужеземец не в себе, Заур покрепче сжал его локти и мягко отобрал оружие.

— Всё, — сказал он успокаивающе. — Всё кончено, слышишь?

Антон с трудом разжал пальцы, и сабля выпала, звякнув о камень.

Из врагов не ушёл ни один. Все они нашли свою смерть тут, возле маленькой пещеры, незнамо с каких времён появившейся в северном склоне бурой скалы, изрядно разрушенной ветром, водой и снегом. Может быть, когда-то, очень давно, здесь было капище языческих богов, живших ещё до Христа, — суровых, даже жестоких, требовавших кровавых жертвоприношений. Или горные гномы, ещё более древние, обитавшие в этих местах и ушедшие неизвестно куда и почему, добывали здесь руду, чтобы в подземных кузнях ковать волшебные мечи, с лёгкостью разрубавшие гранит, и кольчуги, от которых отскакивали даже боевые секиры...

Четырнадцать тел лежали вдоль склона, среди бурой травы и камней — неподвижные и почти неразличимые в темноте. Если не приглядываться специально, можно было подумать, что их и не было вовсе: только ночь, трели цикад, лёгкий ветерок... А бой — короткий и оттого ещё более жестокий — привиделся...

— Ты цел? — с тревогой спросил Лоза.

— Цел, — буркнул Антон, сделал шаг на деревянных ногах и вдруг опустился на корточки. Раскалённый железный обруч сдавил голову, жёлтые круги поплыли перед глазами, словно он неосторожно посмотрел на огонь электросварки...

— Что с тобой? — вскрикнул Лоза.

— О-о, — утробно откликнулся Антон, извергая из желудка недавний ужин.

Он обязательно ткнулся бы туда носом, если бы Заур заботливо не поддержал его за плечи. Его рвало ещё долго и безжалостно, до зеленоватой горечи. Тело превратилось в безвольную тряпку: хоть сворачивай и укладывай в мешок. Сейчас засмеют, подумал Антон. Но никто не засмеялся.