Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)

Полдень! Вершины буковъ тонутъ въ сверкающемъ солнечномъ сіяніи; отсюда его взоры опускаются на изумрудные луга и золотыя нивы -- луга и поля Доллана, которой словно тихій, сіяющій эдемъ лежалъ между тнистыми, увнчанными лсомъ холмами, окружавшими его со всхъ сторонъ. А посреди луговъ и полей, между темной зеленью садовыхъ деревьевъ виднлись покрытыя соломою службы и черепичная кровля длиннаго низенькаго господскаго дома, на красномъ фронтон котораго онъ явственно отличаетъ маленькое окошечко той комнатки, которую онъ, всякій разъ какъ бывалъ въ Доллан, занималъ вмст съ Куртомъ. Какіе воспоминанія вызвало въ немъ это окошечко! И съ какимъ усиліемъ онъ оторвалъ оттуда взоры, чтобы взглянуть направо, гд разступались холмы, на голубое море съ блествшимъ вдали, словно звзда, блымъ парусомъ; или налво на заросшую верескомъ пустошь, на одинокую кузницу подъ вковымъ дубомъ, единственное дерево въ этой лишенной тни пустын.

Полдень! не шелохнется въ блестящемъ эфир, неподвижны ослпительно-блыя облака на ярко голубомъ небесномъ свод; неподвижны вершины деревьевъ, неподвижны цвтущіе кустарники, да, неподвижны даже стебельки травъ. Ни малйшаго звука среди безконечной тишины; даже цикада, жужжавшая до сихъ поръ между могильными плитами гунновъ, умолкла, испуганная можетъ быть, коричневой змей, которая, поднявъ шею и устремивъ круглые блестящіе глаза на Готтгольда, неподвижно лежала въ нсколькихъ шагахъ отъ него на одной изъ каменныхъ глыбъ, спрятавъ остальную часть чешуйчатаго тла въ густомъ вереск. Онъ сначала не замтилъ ее и смотрлъ на нее теперь съ нкоторымъ трепетомъ. Словно оцпенніе, въ которое погрузилась природа, осуществилось; словно оно приняло видъ духа одиночества тамъ, въ господскомъ дом съ за глохнувшимъ садомъ. Что, если запущеніе въ этой удаленной отъ всякаго сношенія съ людьми долин взглянетъ на тебя такими же холодными глазами! если ты напрягая, среди этой глубокой тишины, свой слухъ, чтобы услышать милый человческій голосъ, не услышишь ничего кром кипящей въ вискахъ крови и робкаго тяжелаго біенія твоего сердца.

Прочь, демонъ, прочь!

Онъ поднялъ палку; змя изчезла; онъ могъ, когда взошелъ на утесъ, гд она лежала, видть еще колыхающіеся цвты вереска, по густымъ сплетшимся стеблямъ котораго она проскользнула.

Или это было только игрою его фантазіи -- и цвты кивали головкою отъ легкаго втерка, который игралъ теперь въ жаркомъ воздух и становился все сильне и сильне, такъ что вокругъ него поднялся шопотъ и ропотъ, доносившейся до него изъ колыхавшагося за нимъ лса, то изъ шумвшихъ у ногъ его вершинъ, и замнившійся наконецъ прохладнымъ втромъ съ моря, зашумвшимъ надъ утомленною зноемъ землею?

Очарованіе было нарушено; Готтгольдъ взглянулъ опять на ландшафтъ, но уже глазомъ художника, который ищетъ схватить лучшую сторону своего предмета.

-- Я выбралъ тогда утреннее освщеніе, если только можно упоминать о подобномъ выбор; это была ошибка съ моей стороны -- и я долженъ былъ отыскивать для своей картины искуственные воздушные эффекты. Солнце должно стоять не очень высоко надъ пустошью, напр. тамъ надъ кузницею оно будетъ часовъ въ шесть, до восьми я могу имть все что мн нужно. Это выдетъ такая картина, которая можетъ удовлетворить не одну словоохотливую госпожу Вольнофъ.

VII.

Готтгольдь собралъ наскоро свои вещи; но тутъ пришло ему на умъ, что онъ могъ бы оставить здсь пока ящикъ съ красками. Такимъ образомъ, онъ поставилъ его подл утеса, на которомъ лежала змя, въ глубокой тни,-- и спустился съ холма на лсную дорогу въ длинное ущелье; тамъ журчалъ бжавшій въ море ручей, при усть котораго въ маленькой бухт между двумя крутыми береговыми утесами стоялъ одинокій домикъ кузена Бослафа. Въ то время называли его въ Доллан приморскимъ домомъ, да и не въ одномъ только Доллан; онъ былъ извстенъ подъ этимъ именемъ у всхъ, въ особенности же у моряковъ, для которыхъ онъ былъ отрадною примтою на опасномъ берегу -- и днемъ и, еще боле, ночью, когда свтъ изъ бослафова окна, достигая черезъ водяную пустыню, среди зіяющей кругомъ ночи, къ безпомощнымъ, напоминалъ имъ объ осторожности. Свтъ простирался очень далеко, благодаря большому, глубоко-вогнутому оловянному блюду, которое старикъ укрпилъ позади свтильника, и которое не уступало въ отношеніи блеска полированному серебру. Вотъ уже семьдесятъ лтъ какъ горлъ этотъ свтильникъ на пользу морякамъ и рыбакамъ и въ честь добраго человка, зажигавшаго его ночь-за-ночь не вслдствіе чьего либо приказанія, а единственно по побужденію своего собственнаго благороднаго сердца.