Про что щебетала ласточка Проба "Б" (СИ)

Или это было только игрою его фантазіи -- и цвѣты кивали головкою отъ легкаго вѣтерка, который игралъ теперь въ жаркомъ воздухѣ и становился все сильнѣе и сильнѣе, такъ что вокругъ него поднялся шопотъ и ропотъ, доносившейся до него изъ колыхавшагося за нимъ лѣса, то изъ шумѣвшихъ у ногъ его вершинъ, и замѣнившійся наконецъ прохладнымъ вѣтромъ съ моря, зашумѣвшимъ надъ утомленною зноемъ землею?

Очарованіе было нарушено; Готтгольдъ взглянулъ опять на ландшафтъ, но уже глазомъ художника, который ищетъ схватить лучшую сторону своего предмета.

-- Я выбралъ тогда утреннее освѣщеніе, если только можно упоминать о подобномъ выборѣ; это была ошибка съ моей стороны -- и я долженъ былъ отыскивать для своей картины искуственные воздушные эффекты. Солнце должно стоять не очень высоко надъ пустошью, напр. тамъ надъ кузницею оно будетъ часовъ въ шесть, до восьми я могу имѣть все что мнѣ нужно. Это выдетъ такая картина, которая можетъ удовлетворить не одну словоохотливую госпожу Вольнофъ.

VII.

Готтгольдь собралъ наскоро свои вещи; но тутъ пришло ему на умъ, что онъ могъ бы оставить здѣсь пока ящикъ съ красками. Такимъ образомъ, онъ поставилъ его подлѣ утеса, на которомъ лежала змѣя, въ глубокой тѣни,-- и спустился съ холма на лѣсную дорогу въ длинное ущелье; тамъ журчалъ бѣжавшій въ море ручей, при устьѣ котораго въ маленькой бухтѣ между двумя крутыми береговыми утесами стоялъ одинокій домикъ кузена Бослафа. Въ то время называли его въ Долланѣ приморскимъ домомъ, да и не въ одномъ только Долланѣ; онъ былъ извѣстенъ подъ этимъ именемъ у всѣхъ, въ особенности же у моряковъ, для которыхъ онъ былъ отрадною примѣтою на опасномъ берегу -- и днемъ и, еще болѣе, ночью, когда свѣтъ изъ бослафова окна, достигая черезъ водяную пустыню, среди зіяющей кругомъ ночи, къ безпомощнымъ, напоминалъ имъ объ осторожности. Свѣтъ простирался очень далеко, благодаря большому, глубоко-вогнутому оловянному блюду, которое старикъ укрѣпилъ позади свѣтильника, и которое не уступало въ отношеніи блеска полированному серебру. Вотъ уже семьдесятъ лѣтъ какъ горѣлъ этотъ свѣтильникъ на пользу морякамъ и рыбакамъ и въ честь добраго человѣка, зажигавшаго его ночь-за-ночь не вслѣдствіе чьего либо приказанія, а единственно по побужденію своего собственнаго благороднаго сердца.

Семьдесятъ лѣтъ -- и скорѣе больше, чѣмъ меньше! никто не считалъ этихъ годовъ. Съ тѣхъ поръ, какъ самые старые изъ жившихъ теперь людей могли припомнить, кузенъ Бослафъ жилъ въ приморскомъ домѣ -- чтожь тутъ удивительнаго, что онъ былъ полумиѳическимъ лицомъ для болѣе молодыхъ и совершенно молодыхъ людей! Вѣдь онъ чуть не казался такимъ даже своимъ родственникамъ въ Долланѣ, съ которыми онъ жилъ, съ которыми провелъ по крайней мѣрѣ столько часовъ, въ страданіяхъ и радостяхъ которыхъ онъ принималъ участіе свойственнымъ ему тихимъ образомъ, и изъ которыхъ по крайней мѣрѣ хоть куртовъ отецъ былъ знакомъ съ его исторіей и разсказывалъ ее однажды; Готтгольдъ ужь не помнилъ по какому поводу -- и мальчикамъ ли, или (что правдоподобнѣе) нѣсколькимъ друзьямъ за бутылкою вина предавалъ онъ ее, а мальчики только украдкою, забившись въ уголъ, слушали ее.

Готтгольду давно уже не приходила на умъ эта исторія, случившаяся въ то время, когда многіе здѣшніе буки, величественная вершина которыхъ раскидывается теперь надъ головою путника въ видѣ свода, еще не существовали. Но тутъ онъ вспомнилъ ее до малѣйшихъ подробностей, насчетъ которыхъ онъ уже не могъ рѣшить: слышалъ ли онъ ихъ тогда или придумалъ впослѣдствіи самъ, или узналъ объ нихъ только теперь изъ шума сѣдыхъ лѣсныхъ великановъ и изъ журчанія источника сопровождавшаго избранную имъ тропинку.