Про Иону

Иосиф Матвеевич принес блюдо с конфетами и яблоками – поставил на журнальный столик у дивана, погладил малышку по голове, посмотрел пару секунд на бегающих в экране зверушек и пошел на кухню, как заведено, пить чай с Алексеем.

Минут через десять послышался грохот, а после – крик Саши.

– Папа! Деда! Деда! Папа!

Бросились в комнату. Блюдо лежало на полу, расколотое надвое, фантики, конфеты, еще не тронутые Сашей, и яблоки разлетелись-раскатились по комнате.

– Оно само. Я не трогала.

– Само не могло, – сказал Алексей. – Ты не порезалась?

– Нет. Оно же само, – Саша сидела, уставившись на экран. Не отрываясь, она подняла руки и повертела ладошками: смотрите, ничего не случилось.

Алексей наклонился за фарфоровыми останками:

– Ну что, дед, выбрасываем?

Иосиф Матвеевич взял у внука половинки блюда, повертел так и сяк:

– Все бы вам выбрасывать. Склею.

Сколько Иосиф Матвеевич себя помнил – столько помнил блюдо: диаметром сантиметров сорок, сделанное вроде плоской корзинки. Тщательно была выделана соломка, сквозь мелкие переплетения которой, казалось, сквозил воздух. Посередине – сложенная кремовая салфетка с букетом полевых цветов – незабудки и колокольчики.

И цветы, и салфетка словно настоящие. Салфеточная бахрома свисала с одного бока блюда-корзинки, и каждая ниточка в бахроме четко обозначалась.

Иосиф Матвеевич помнил, как пытался в детстве снять салфетку с блюда, а она не поддавалась.

Потом его сын Аркадий попался на ту же обманку. Потом внук Алексей.

Теперь вот Саша.

Иосиф Матвеевич перевернул расколотые половинки – лицом вниз, соединил их и вдруг подумал, что никогда не смотрел на блюдо «с изнанки». Только теперь, надев очки, прочитал на овальном клейме буковки, окружавшие всадника: «Фабрика Гарднера, Москва». А над клеймом – двуглавый орел со скипетром и державой.

«А ведь блюду лет сто, если не больше, – прикинул Иосиф Матвеевич. – Мать говорила, ее приданое».

Иосиф Матвеевич вспомнил, как в детстве вся семья собиралась вечерами за столом – в саду, пили чай, и на блюде лежала гора красной смородины, крыжовника. Или коржики, испеченные бабушкой.

Вспомнилось, как соседка, бабушкина подруга, всякий раз разглядывая блюдо, цокала языком:

– Богато живешь, Фейга, такую вещь по будням пачкаешь. Это и в субботу не грех поставить! Халу положить – как хорошо!

Бабушка смеялась:

– Отменили субботу, Дорочка!

Вспомнился день, когда Иосиф Матвеевич пришел с фронта – единственный из всей семьи. Отец и два брата погибли. Отец – на днепровской переправе, старший брат – Сема – под Летками, средний – Гриша – под Томашовом.

Сидели с мамой за столом. На столе это самое блюдо, сохраненное ею в эвакуации, хоть пришлось продать за кусок хлеба последнее платье. Рассказывала про родственников и соседей – убитых, умерших, пропавших без вести, просила прощения, что не может приготовить ничего вкусного.

А свой сухой паек Иосиф Матвеевич еще в поезде обменял на отрез диковинной прозрачной ткани с блестками.

– Она ж с золотом! Невеста век благодарить будет! – уговаривал продавец.

В мастерской взялись блюдо склеить – пообещали сделать лучше нового.

И правда, трещина едва угадывалась.

Иосиф Матвеевич позвонил Алексею, попросил купить держалку, чтоб повесить блюдо на стену.

Алексей пришел с дрелью. Вставил в стену дюбель. Ввинтил шуруп. Приладил блюдо.

– Весь город оббегал – нет нигде держалок. Только в одной галантерейке и нашел. Давно его на стенку надо было.

Ночью Иосиф Матвеевич проснулся от грохота. Спросонок долго не мог понять, что случилось. Включил свет – оглядел комнату – ничего. Пошел в ванную – и там все нормально.

Зашел на кухню. Блюдо лежало на полу, расколотое на мелкие кусочки. Шуруп вывалился.

Иосиф Матвеевич сгреб осколки в полотенце, завязал узлом и положил на подоконник.

Посреди недели, вне расписания, явился Аркадий.

Заметив на стене непорядок – пустой дюбель, – спросил:

– Что вешал-недовешал?

– Блюдо, то, с салфеткой. Сашка расколотила. В мастерской склеили. Хорошо вышло.

– А теперь снял? И правильно, нельзя, чтобы в доме была посуда с трещиной, хоть и клееная.

– Да я не снимал. Само упало – и вдрызг! – Иосиф Матвеевич старался говорить ровно.

– Отец, ты что, расстроился? Если б ты меня попросил, я б тебе все сделал, как надо. Алешка вешал? Он не умеет, – Аркадий привычно переключился на сына.

– Нет, Алексей хорошо сделал. По правилам. Ну, разбилось и разбилось.

– Ты брось, отец. Наверное, вообразил черт-те что. Еще сто лет проживешь, – затараторил Аркадий.

– Да я что, я сто лет проживу. Дело ж не во мне…

Вечером Иосиф Матвеевич развязал узел с осколками и разложил их на кухонном столе. Попробовал собрать – получалось плохо, особенно рисунок на салфетке. Соломенные переплетения обрывались и теперь светились не воздухом, а неровными сколами. Однако занятие захватило.

Сидел над осколками и завтра, и послезавтра, и на третий день. Собирал и снова разбирал фарфоровые кусочки, рассматривал края, вертел.

Завтракать, обедать и ужинать стал в комнате – на журнальном столике, чтобы не тревожить узор.

В субботу пришел Алексей с Сашей.

Алексей кивнул на стол: