Про Хвоста

В своем послесловии Анрик упоминает о списке произведений Алеши, «составленном в 1976 году с явно не литературными целями». Я думаю, что речь идет об одном из списков, составленных тогда мной в Париже, но, естественно, не под диктовку Алеши, а благодаря собранным мной и имевшимся у меня его сочинениям. Алеша, как я уже говорила, тогда «сидел в отказе» в Москве и ждал нового решения советских властей для отъезда в Европу. Его друзья за границей делали все, что могли, чтобы убедить так называемую западную «общественность» обратиться к советским властям с просьбой выпустить Алешу. Это было очень трудно: всем было ясно, что Алеша был глубоко аполитичным и неофициальным поэтом, но никак не «антисоветским», поскольку от политических интересов он был абсолютно свободен. Западная же «общественность» и пресса жаждали крови и антисоветчины. Эту разницу между антисоветским и неофициальным на Западе мало кто тогда понимал. Тем более, что это было время, когда западное общество становилось все более политизированным и все менее свободным. К таким редким людям относился в Италии Энрико Криспольти, бывший организатором манифестаций русского неофициального искусства в Венеции поздней осенью 1977 года, которая противостояла организованной одновременно Biennale del Dissenso, имевшей, напротив, яркополитическую, антисоветскую окраску.

В 1976 году все силы друзей Алеши на Западе были направлены на распространение его сочинений и писание разнообразных петиций к власть предержащим. Поддержка была большая, но не очень действенная. Среди различных посланий в защиту Алешиных прав находилось, помню, даже письмо Жака Ланга, который не был тогда еще влиятельнейшим министром Миттерана, но считался уже важным культурным деятелем.

В 1977 году, когда Алеша оказался на Западе, эти списки его сочинений помогли во многих отношениях для получения самых разнообразных прав, в частности, благодаря им Алеша был приглашен Криспольти в Венецию на манифестации советского неофициального искусства. Я сидела днями и ночами, переводя стихи и песни Алеши на итальянский язык. Переводы эти потом были откорректированы уже в Венеции.

Мы поехали в Венецию ночным поездом втроем – Алеша, Миша Деза и я. Утром, когда мы вышли из поезда и сели на вапоретто, Алеша совершенно замер и на несколько минут закрыл глаза: «Не могу смотреть. Слишком красиво!» Венеция была битком набита русскими поэтами: на каждом углу попадались то Бродский, то Ентин. Стены венецианских улиц были оклеены зелеными объявлениями о предстоящем концерте Алеши. В один из вечеров и состоялось большое сольное выступление Алеши в огромном зале, наполненном до отказа. Думаю, что это был зал Палаццо Грасси. Я представляла Алешу публике, говорила о значении его языка в русской поэзии – откуда только наглости набралось! Он пел и читал стихи, я переводила. Это был несомненный успех, люди смеялись, радовались, улыбались, хотя ждали, видимо, несколько иного. Действительно, все вопросы, которые ему потом задавала, с нашей точки зрения, наивная и непонятливая публика, имели политическую окраску. Иначе и не могло быть в Италии эпохи самого разгара деятельности «brigate rosse»; слушатели ждали чуть ли не революционных выступлений, а Алеша отделывался шуткой, мягкой улыбкой или пожиманием плеч. Самый момент (или то, что сейчас назвали бы «историческим контекстом») оказался неподходящим для продолжения и развития так удачно было наладившихся итальянских связей.

Мы проводили венецианские дни в прогулках, и бесконечно угощали друзей венецианскими яствами и винами, и спустили все, что заработали, за несколько дней. Но уезжать из Венеции не хотелось, и мы только и делали, что из одной гостиницы переезжали в другую, все более и более скромную, чтобы оказаться, в конце концов, после роскошного палаццо, куда нас поселила команда Криспольти, в какой-то в высшей степени подозрительной и довольно вонючей дыре. Мы сидели на берегу Большого канала, около моста Академии, и веселились, светило солнышко, и мимо нас скользил вапоретто, откуда нам изо всех сил дружески махал Андрей Волконский. Но этого проявления чувств Андрею показалось мало – он тут же забыл об ожидавшем его поезде, сошел с вапоретто, и мы все отправились в ближайшую тратторию, знаменитую своим жареным венецианским угрем.

Париж,

октябрь 2010 г.

Юлий Златкис

Родился в 1937 г.

Математик. Живет в Москве.

Когда мне предложили принять участие в настоящем издании, я надолго задумался.

Я у не пишущий человек, к тому же не могу гордо назвать себя близким другом Алексея Хвостенко. Я просто его искренний почитатель и человек, проживший часть своей жизни параллельно с ним. О нем гораздо лучше напишут друзья его питерской юности и его соавторы, которых сегодня жизнь разбросала по разным уголкам мира. Я же смогу рассказать лишь о том, чем он был для меня.