Про Хвоста

Летом 1973 г. я переехал из Одессы в Москву. А 31 октября, на дне рождения нашего общего друга, я впервые увидел и услышал Хвоста, о котором так много слышал от своих московских друзей. Его пение, его обаяние производили ошеломляющее впечатление. Я был просто не в силах расстаться с ним, и после окончания праздника мы с женой поехали в Мерзляковский переулок – в их с Алисой комнатку в огромной коммуналке, в которой после так часто бывали. Это была ночь, когда родилась Анечка Хвостенко.

С этой памятной ночи началась моя настоящая жизнь в Москве. Общение с Хвостом стало поворотным этапом, изменившим мое мироощущение. Встречались мы не часто, но никакие праздники без него не проходили. Общение с ним было восхитительным. К нему манило. Его песни, поэзия с тех пор всегда во мне. Алешино обаяние и дружеская расположенность к любому входящему в его дом человеку (какая там расположенность – объятия) заставляли меня все больше чувствовать себя в другом, настоящем, мире, полном радости и любви. Я люблю Хвоста, люблю его окружение, многочисленную свиту равных и прекрасных людей, которые вместе с ним вошли, впечатались в мою жизнь. Не буду перечислять. Их много в Москве и Питере, во Франции, Америке и Израиле. Вместе со многими из них мне посчастливилось бывать на бесчисленных пирах-праздниках, где Хвост пел и читал стихи. А потом было прощание. Долгое прощание. Отъезд Хвоста откладывался, и мы не раз «отваливали» на разных квартирах Москвы.

Пили, ели и записывали его песни на жалкой технике, имевшейся в нашем распоряжении. Затем долго прощались в Шереметьево и стояли толпой у выхода к трапу самолета, по которому он шел с маленькой сумкой через плечо и гитарой, составлявших весь его багаж. Думали тогда, что прощаемся навсегда. Потом ходили друг к другу, пили, вспоминали, плакали. И стало пусто в Отечестве. И завели магнитофоны, доставали записи, журнал «Эхо», справлялись у знакомых русских, французов, американцев про жизнь Хвоста за границей.

В прекрасной статье Киры Сапгир, посвященной памяти Алексея Хвостенко, сказано, что ему мало как кому в XX веке удавалось восстановить изначальную суть эллинской поэзии – ликующий гимн в честь древнего божества – Энтузиазма. Я бы еще добавил ее словами – дионисийского торжества. Он излучал легкость, радость, свободу – я не знаю более свободного человека. Он, действительно, был «от мира независим» и, как многие глубокие люди, загадочен. Никогда не понимал, как он успевал работать средь шумных длинных празднеств. Когда успевал читать (а он кучу всего читал), как он писал? Поэзия его от «Буколики» до глубоких трактатов вроде «Дурного дерева» насыщена огромным количеством животных, часто неведомых тварей, трав, деревьев, неожиданных образов, метафор, смешных рифм и фонетических неожиданностей. Все это было поразительно и ново.

Впервые услышав его пение, я задохнулся от восторга (так бывает, когда слышишь подлинно высокое), хотя вряд ли уяснял смысл отдельных строчек. И вот что важно: во многих его произведениях форма значительнее содержания – хаос несовместимых предметов, удивительных существ и положений. И все это вместе с манерой исполнения, замечательной музыкальностью завораживает, приводит тебя в восторг и пробуждает торжественное ощущение.